..
Вчера дежурил Сергей. Она зашла к нему и села не к столу, а сбоку, где стояла длинная, разгороженная на восемь мест скамья, какие ставят в кинотеатрах. Здесь, в кабинете, скамья выглядела довольно нелепо и служила предметом для шуток. Сергей называл ее «скамьей подсудимых»,— на ней часто усаживались те, кого он распекал. Впрочем, Мая Реутова предпочитала эту скамью в тех случаях, когда приходила ругаться с начальством.
— Опять нашего диспетчера премии лишили,— сказала она.— Человек работал, старался... Прямо хоть из своего кармана плати.
— Он старался,— сказал Сергей.— Два раза фабрику затопил. И вам это известно не хуже, чем мне. Людей надо учить. Ясно, товарищ Реутова?
Он говорил не повышая голоса, тем спокойным, разъясняющим тоном, каким говорят с детьми. Неопытному собеседнику такой тон мог показаться слишком миролюбивым и потому обнадеживающим. Но Мая знала, что, если Сергей говорит так внятно и раздельно, слегка нажимая на каждом слове, с ним бесполезно спорить.
— Людей надо учить,— повторил он.— Мы и так слишком щедры. Чихнул человек — ему премия. За счет государства. Одному поощрительная, другому — утешительная...
Он встал из-за стола, прошелся по кабинету, спрятав руки в карманы брюк.
— Привыкайте к новым критериям,— сказал он.— То, что вчера было хорошо, сегодня только нормально, а завтра — просто плохо. У шахтеров учиться надо, вот что.
— Всю жизнь у шахтеров учимся,— обиделась Мая.— Поставь к нам углесосы, мы их тоже поломаем.
— Поломать-то вы поломаете, не сомневаюсь. А вот починить сумеете ли? Это вопрос.
— Любишь ты шахтеров,— сказала Мая. Она поднялась, чтобы уйти. Но не уходила. В общем, она понимала, что с премией ничего не получится. Просто это был ее долг — заступиться за своего. И еще хотелось повидать Сергея, Узнать, как они веселились вчера без нее. Она больше всего боялась, что Сергей будет с ней сочувственно ласков. Нет, он был таким, как всегда. И это по-своему утешило ее.
«Может быть, я и правда не нуждаюсь в сочувствии,— думала она теперь.— Ну, приехала. И уедет. И все будет по-прежнему».
— Ты чего не пришла вчера? — спросил Сергей.
— Так что-то. Закрутилась. Весело было?
— Как всегда.
— А кто был?
— Все те же. Павлик, Саша...
Она ждала, что он скажет «Стах». Но он не сказал. И она опять подумала, что он жалеет ее, и лицо ее вспыхнуло от возмущения и гордости.
В доме повешенного не говорят о веревке. Но здесь, слава богу, еще никто не повесился.
— Да, между прочим,— сказал Сергей. И она подумала: сейчас он скажет, что и Стах был тоже.— Давно ты была на гидроотвале? — сказал он.— Съезди посмотри. И Хабанец пусть посмотрит. Я туда заезжал вчера. Похоже, что мы теряем уголь.
— Хорошо,— сказала она.
Мая видела ее. Только раз. В автобусе. Мая возвращалась с фабрики. И сразу поняла, что это она. Не так по внешности или по одежде, как по говору. По тому, как она спросила кондуктора, сколько стоит билет до поселка. У нее был типичный московский говор, знакомый тем, кто когда-то жил в Москве.
Невидимые соперники кажутся неодолимыми. Мая обрадовалась, что Тамара оказалась такой «нестрашной». Она была даже слегка разочарована, так как ожидала увидеть женщину необычайную, прекрасную. Женщину, достойную стихов и песен...
Та, что вошла в автобус, была миловидна, моложава. Именно моложава, а не молода. У нее было грустное, чуть усталое лицо, с тонкими лучиками возле глаз, особенно заметными на загорелом лице. На ней была пестрая ситцевая юбка и белая кружевная блузка. Что-то беззащитно-юное было в линии ее подбородка и высокой смуглой шеи, оттененной белым кружевом.
Наверно, она тоже догадалась о чем-то, потому что стала смотреть на Маю. Сначала исподволь, потом все откровеннее. Они не обменялись ни словом. Просто смотрели друг на друга, молча, чуть с вызовом, как умеют смотреть только женщины...
Вечер был томителен и долог. И как все бесполезно прожитые вечера, казался еще прекрасней. Медленно гасла багровая полоса на западе. Тянуло откуда-то дымом, горелым кизяком. Над холмами, за балкой, зажглась первая голубая звезда. От всего — от темного силуэта холмов и голубой звезды над ними, от горьковатого запаха дыма — веяло небывалым покоем, какого давно не знало ее сердце. Может быть, потому, что этот летний вечер не принадлежал им, Тамаре и Стаху. Потому что они были разлучены и он дежурил сейчас и сидел один в своем кабинете с надписью «Дежурный по шахте».
Время близилось к десяти. Дважды Майна рука тянулась к телефонной трубке и отдергивалась, словно трубка была под током. «Что, если он ждет моего звонка,— думала она.— Ведь я всегда звонила ему прежде... Звонила, чтобы услышать его голос. Но теперь мне мало голоса. Я не видела его слишком долго. Я должна увидеть его лицо...»
Она собралась быстро. Так быстро, что сама удивилась. Ее пальцы словно только и ждали минуты, когда она начнет собираться. Она спешила, как спешат в театр, боясь, что опоздают к первому действию. Или на вокзал, с которого вот-вот отойдет поезд.
Только на улице ею вновь овладело чувство покоя. В окнах уже горел свет. У Бородиных горланил телевизор и слышались голоса. Наверно, были гости.
«Сегодня я счастливее тебя,— подумала она.— Я его увижу. А ты будешь есть пирог с орехами и рассказывать про Стендаля...»
Стендаль родился в Гренобле, в провинциальном городишке на севере Франции. Но своей родиной он считал Милан, итальянский город, где жила его любовь. И умирая он просил начертать на могильном камне: «Здесь покоится Анри Бейль, миланец».
Это Стах рассказал Мае. Он читал Стендаля, словно письма от нее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56