..
— Ну, это все теория,— сказал он.— Стендаль... Или что-то в этом роде. Пиши об этом в своей диссертации...
Он встал и, подойдя к окну, толкнул створки. Шелест дождя стал отчетливее. Пахнуло сырой свежестью. Воздух был горьковатый, как бы слегка припаленный отсверкавшей грозой. Он закурил, оставаясь стоять у окна.
— Знаешь, есть такие птички.
— Канарейки,— подсказала она.
— Не обязательно. Может быть, щеглы. Они привыкли к своей клетке и, если случайно окажутся на воле, влетают в панике в любое окно,— ищут свою клетку...
Он ждал, что она скажет, но она молчала.
«Наверно, она обиделась,— подумал он.— За то, что я не дослушал ее. Но я не мог больше слушать. Почему мы не вместе? Все ее доводы не стоят гроша. Их слишком много. Так бывает всегда, когда каждый в отдельности ничего не стоит.
Но что поделать! Поезжай в свою клетку. Моя чересчур ненадежна. Пуста, продута ветрами и заклеена газетами вместо занавесок... Но будь честна до конца и знай — никакая теория тебя не спасет. И не обижайся. Ведь я не обижаюсь на тебя, хотя мог бы обидеться... Зачем ты осталась у меня? Чтобы сидеть, обтянув юбкой колени и рассуждать о любви? Если бы я любил тебя меньше, я б настоял на своем. Но я люблю тебя. И если для тебя так лучше, пусть будет так...»
— Можешь назвать это клеткой,— сказала она.— У каждого человека есть свой уклад жизни. Его трудно переменить. Особенно женщине...
За окном светало. Уже смутно виднелись вдали, на одном из холмов, четыре дерева. Дождь перестал.
— Ляг поспи,— сказала она.— Как ты пойдешь завтра на шахту?
— Не завтра, а сегодня,— сказал он.— Уже четыре часа.
— Все равно ляг,— сказала она.— А я посижу возле тебя. Или похозяйничаю. Можно? У тебя будет хорошая комната, если в ней навести порядок. Хочешь, я сошью тебе занавески на окна? У вас в магазине есть приличный ситец. А газеты мы выбросим. Согласен?
Она сказала «мы». Как будто им предстояло жить в этой комнате вдвоем. Долго. Всю жизнь.
— Как хочешь,— сказал он.— По мне, сойдет и так... Он только сейчас почувствовал, как измотала его эта
ночь. У нее тоже был усталый вид и даже в голосе слышалась слабость. Он подумал, что и ей нелегко далось упорство.
Может быть, ты права, думал он. К чему приблизил бы нас этот шаг? Только остались бы воспоминания...
Воспоминания! От них никуда не денешься. Тогда ты боялась мамы, теперь боишься мужа. Вот и все, что изменилось за столько лет!..
Он притянул ее к себе, на подушку.
Его пальцы перебирали ее волосы. Ее голова лежала на его руке, и возле самого своего лица он видел ее лицо, все отчетливее проступавшее в сумеречном свете раннего утра. Там, на вокзале, в Москве, она показалась ему какой-то новой, непривычной совсем женщиной. Теперь он почти не находил перемен в ней, ему даже мнилось, что эти тонкие лучики возле глаз были у нее всегда.
— Дураки мы,— сказал он.— Таких дураков еще поискать!..
— Ну и пусть...
— Мужчины всего мира вправе меня презирать. Если б только они узнали, на что мы потратили ночь...
— А меня презирали бы женщины.— Она помолчала.— Конечно, если бы они мне поверили. Но, к счастью, женщины друг другу мало верят.
— Почему?
— Не знаю. Наверно, потому, что сами редко говорят правду.
Серый рассвет медленно превращался в голубизну. Голубизна становилась ярче с каждой минутой, словно кто-то добавлял голубой краски. В окно веяло прохладой, шелестел отклеившийся угол газеты.
— Почему-то я верю, что мы еще будем счастливы,— сказала она.— Когда-нибудь...
— Грозы нет,— сказал он.— Теперь ты разрешаешь смеяться?..
— Смейся, пожалуйста.
— Смотря что называть счастьем,— сказал он.— Если такие встречи, то это скорей несчастье. Для нас обоих.
— Ты не хочешь, чтобы я приехала опять?
— Почему? Приезжай...
Он захватил ее голову локтем, легонько прижал к своему плечу.
— Приезжай еще...
— Я только мучаю себя и тебя.
— Приезжай. Будем мучиться вместе.
Потом, когда они выходили из дома, она вдруг спросила:
— У тебя здесь бывает кто-нибудь? Он понял, о ком она спрашивает.
— Нет,— сказал он.
— Не приводи ее сюда,— сказала она.— Ради меня... Она вызвалась проводить его. Утро было прохладное,
ясное. Они шли по тропинке, ведущей на шахту. Он посматривал на часы,—до планерки оставалось меньше получаса. Он шел широко, своим обычным стремительным шагом, стараясь стряхнуть с себя усталость. Она еле поспевала за ним, но не жаловалась. Иногда она делала несколько шагов вперебежку, как делают дети, когда не поспевают за взрослыми. Он не мог идти медленнее. Он боялся попасть в плен этого ясного утра, его красок и запахов, которые пьянили сегодня с особенной силой. Только достигнув самой высокой точки — места, где он всегда останавливался, чтобы оглядеться, он сдержал шаги.
— Постоим минутку,— сказал он.— Красиво. Да?.. Розоватая, промытая ночным дождем степная даль
лежала в обе стороны. Справа ее ограничивала волнистая линия холмов. Слева даль уходила к горизонту и терялась там, где не доставал глаз, в прозрачной голубизне. По степной равнине были рассыпаны белые домики шахтерских поселков и расставлены черные конусы терриконов. Пейзаж был прост, но трудно было оторвать взгляд от его свежих красок, от графически четких линий.
Казалось, он написан только что каким-то великим художником и еще не вполне окончен.
Земля еще не просохла после дождя, а в траве блестели крупные капли. Попадая под солнечный луч, они вспыхивали золотыми огоньками. Словно тысячи светляков забыли погасить свои надзорки с наступлением дня. И оттого, что там, под ковром цветов и трав, в темной глубине земли, отделенные толщей пластов от этого утра, бьются человеческие сердца;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56