Ольги не было рядом.
— Когда ты приехала?
— Вчера вечером.
Он загорел. На лоб из-под фуражки сползает тонкая струйка пота. Она вытерла ему лоб своим платком. Платок стал черным от угольной пыли.
— Ты был в шахте?
— Да. Только что поднялся.
— В такую погоду!
— Там хорошо. Прохладно...
Он взял ее руку в свою. Рука у него была горячая, пальцы дрожали. Он прижал к себе ее локоть.
— Пойдем куда-нибудь.
Они были вместе. И как там, в Москве, она боялась выпустить его руку из своей. Наверно, так чувствуешь себя, вернувшись из долгого странствия на родную землю.
Вчера в Луганске, после совещания, управляющий трестом пригласил его к себе в кабинет. Уже по тону, каким он сказал: «Зайди ко мне, Бородин. Надо поговорить», Сергей почувствовал, что его подстерегает опасность. И когда он вошел в большой, приспособленный для совещаний кабинет, где в конце длинного стола, покрытого зеленым сукном, сидел управляющий трестом и нетерпеливо барабанил пальцами по столу, Бородин понял, что он в западне.
— Привет богатырю гидродобычи,— сказал Савва Григорьевич, грузно вставая и протягивая Сергею руку с короткими толстыми пальцами.— Сидай, друже. Мы, правда, с тобой уже здоровались, но почему бы и не пожать лишний раз твою лапу...
Все это не сулило ничего доброго. Сергей сел в глубокое кожаное кресло. Он провалился в него, как в люльку, и тут же встал. Пересел на стул. Стул охранял боеспособность, которой лишало мягкое кресло.
Савва Григорьевич предложил ему закурить,— он медлил. Впрочем, Бородин догадывался, о чем пойдет речь. Он даже приготовил ответ. Но знать об опасности — еще не значит избежать ее.
Савва Григорьевич заговорил о рекорде. О том, что пришло время молодому гидроруднику прогреметь на всю страну.
— Давай решайся,— говорил он.— Выходи в герои семилетки. Материалы рекорда в «Правду» пошлем, с твоим портретом. Ты у нас парень, все девчата влюбятся...
— Я женат, Савва Григорьевич,— сказал Бородин.— А что до славы, то ее каждому хочется. Но только слава должна быть заслуженной. Не дутой.
— А я тебе о чем толкую? Мне приписок не надо,— управляющий трестом слегка обиделся.— Мне нужно, чтобы твой гидрорудник дал в июле рекорд. Со своей стороны берусь помочь тебе материалами, оборудованием. Можешь звонить мне днем и ночью, даю зеленую улицу. Ну так как? По рукам?
— Я противник рекордов, Савва Григорьевич,— сказал Бородин.— Вы же знаете...
«Надо говорить решительнее,— подумал Сергей.— Без всяких «вы же знаете». Пока он не съел меня с кашей».
— Рекорды хороши в спорте,— сказал он и встал. Он не умел сидеть, когда волновался.— Личные рекорды в производстве — еще туда-сюда. Они выявляют возможности человека, увлекают за собой остальных. Но рекорд, который ставит целое предприятие, хорош лишь в одном случае. Когда на достигнутой высоте можно удержаться.
— Ты сядь,— сказал Савва Григорьевич.— Сядь.
То, что он сказал «сядь», а не «сидай», как сказал бы в другое время, выражало крайнюю его озабоченность.
— Да, мы можем сделать рекорд в июле. Выжать из себя все и сделать рекорд. И прогреметь на всю страну. А что потом? Потом нам запишут его в план. Вы же запишете. И будете по-своему правы. Но мы не в силах будем вытянуть такой план. И станем отстающим предприятием. И вы будете нас чихвостить. И опять будете правы по-своему...
Он продолжал стоять. Он даже прошелся вдоль стола, за которым, упершись локтями в зеленое сукно и поглядывая исподлобья, сидел управляющий трестом.
— В общем, получится так, что мы берем город, заранее зная, что нам его не удержать.
— «Берем город»,— Савва Григорьевич усмехнулся.— Интересно, сколько тебе было лет, когда началась война?
— Тринадцать,— сказал Бородин. Он слегка побледнел, и глаза его смотрели пасмурно.— Но мой отец погиб на фронте. В сорок третьем году. Под Харьковом. Когда его брали в первый раз...
Управляющий стер улыбку с лица.
— Что поделать, друже. Я, между прочим, сам воевал. И под Харьковом был в ту зиму. Много там народу полегло. Преступление это было. Я так считаю... Но вот я тебе другое сравнение приведу. Тоже военное. Раз ты военные сравнения любишь...
Он снял крышку с чернильницы, покрутил в толстых пальцах и положил на место.
— Бывало, друже, так, что приходилось на смерть идти, чтобы товарищей прикрыть. Слыхал такое выражение: «беру огонь на себя»? Я бы сказал, к нашему разговору оно скорей подходит...
Бородин подумал о том, что машина давно ждет его. Что Ольга, наверно, уже сердится. Хорошо, если они с Томкой перехватили чего-нибудь в городе. Любопытно, как выглядит Томка! Жаль, что он не успел подъехать на вокзал. Все же не виделись десять лет...
Все это пронеслось в голове вместе с тоскливым «попался» и отразилось внешне лишь в беглом взгляде, брошенном в сторону окна, за которым густели сумерки.
— Ладно. Пошутковали, и хватит,— сказал Савва Григорьевич.— Давай говорить всерьез. Как коммунист с коммунистом...
Он налег грудью на край стола, как бы пытаясь приблизиться к Бородину, войти в наибольший контакт.
— Горим, братец. Трест горит. Есть у нас три шахты,— ты знаешь какие, все время их склоняем,— никак плана не могут вытянуть. Надо трест выручать. Ну, как? Берешь огонь на себя?
Бородин молчал.
— Я принуждать тебя не могу,— сказал Савва Григорьевич.— Дело добровольное. Могу только советовать Рекомендовать...
Бородин молчал.
— Давай, хлопче. Решайся. Дашь рекорд — шестьдесят процентов сверхплановой экономии тебе, в директорский фонд. Тебе средства нужны. Хозяйство молодое, поселок строится. Твои же люди тебе за это в ножки поклонятся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56