..
— Дурень ты и есть,— сказал отец.— Дурень зеленый. Таких работа любит... Конечно, это вас учат так. Вы про гроши и говорить стесняетесь. Как будто они у вас краденые...
— Да поймите вы, батя,— не одними деньгами жив человек. Да я за деньгами вашими не то что в шахту — в погреб не полезу. Главное — не деньги!
— Главное — костюм справить,— сказал батько.
Тут оно и случилось. Федор схватил бритву. Хлопнула дверца шифоньера. Он полосовал свой новый синий костюм бритвой сверху донизу, прямо там, в шкафу, не сняв с деревянных плечиков. Полосовал, как будто лютого ката, врага своего видел перед собой. Прибежали мать и жена. Стали плакать. Мать кричала: «Убийца, душегуб!» Прибежали соседи. Пытают, кого порезали. Уже слух прошел: Фидель молодую жену бритвой порезал. А Таська плачет, и руки у нее в вишне — на кровь похоже...
Угаров, начальник подземного участка, мимо проходил. Услыхал крики, свернул к дому Стамескиных. В хату вошел, огляделся.
— Ну, кто тут у вас кого порезал? Вроде все живы.
— Костюм Федя бритвой порезал,— сказал отец. А мать причитала, как по покойнику:
— И что же ты, сынок, сделал? Новый костюм, на май купил. Старыми деньгами две тысячи отдал и свадьбу в нем гулял...
— Ты что же, Федя, добро переводишь? — спросил Угаров. А у самого от души отлегло: думал, правда человека порезали.— Ты что своих стариков так пугаешь?
— Чего им пугаться? — упрямо сказал Федор.— Мой костюм. Я его за свои гроши куплял!..
Было стыдно людей, что собрались во дворике, вокруг хаты. И немного жалко нового костюма. В этом Федя и себе не хотел сознаться.
— Собирайся,— скомандовал он Таське.— Уйдем отсюда.
— Ты куда, Федя? — испугалась Таська.
— Собирайся, говорю. Как-нибудь проживем. Поздним вечером пришли они к Басюку, постучались
в окно. Басюк слушал радио и мечтал о том, как поедет в Луганск к Зине на новом мотоцикле. Мотоцикл он купил три дня назад и уже почти научился ездить.
Мать и сестренка спали. Басюк постелил Фиделю с Таськой на своей койке, а сам устроился на полу. Засыпая, сказал Фиделю.
— Давно я не бегала на свидания,— сказала Ольга. Тамара стояла перед зеркалом уже совсем одетая,
в белой кружевной блузке и короткой, до колен, ситцевой юбке. Такой наряд шел к ней, белая кофточка оттеняла загар, уже обливший ее шею и щеки.
О, счастливые встречи с молодым лицом своим, отраженным в стекле вагона, в сотнях зеркал и зеркалец, в тихой воде озер! О, счастливые встречи с юным лицом своим, этот блеск глаз, крылатый взлет бровей, волосы, взметенные ветром, темный румянец щек и губ...
Счастливые встречи с самим собой, знакомым и не изведанным до конца, встречи-поединки: «Каков я?», «Это — я?», «Так значит это я?», «Я — такой!»
Так смотрят в зеркало в восемнадцать лет. Но в тридцать смотрят уже по-другому.
Томка выглядела сейчас очень молодо, но все вглядывалась в зеркало, приближала к нему лицо требовательно, чуть тревожно.
— Хорошие духи,— сказала Ольга.— Это что?
— Французские... «Бандит». Такой маленький флакон стоит, как туфли. Возьми, подушись.
— Не сейчас.
— Вчера мы с ним гуляли по дороге на шахту. Нас обогнала какая-то женщина. Наверно, ночной сторож,— вечер был теплый, а она несла свернутую телогрейку. Поздоровалась со Стахом и на меня глянула, вроде мельком. А потом, когда уже вперед прошла, остановилась вдруг и спрашивает: «Станислав Тимофеич! Чи то не жена до вас приехала?..» Стах на меня посмотрел. «А что, говорит, разве похоже?» Ты бы видела, как он на меня посмотрел!..
— Как ты будешь жить? Потом? Когда все кончится?
— Это никогда не кончится. Я теперь точно знаю. Никогда.
— Ты выйдешь за него замуж?!
— Для тебя это единственное представление о любви,— сказала Томка, ее лицо стало злым на мгновение.— Выйти замуж! Но я замужем. У меня хороший муж, сын... Они не виноваты, что я в двадцать лет наломала дров. Я и должна платить. Я одна.
Она расчесывала гребенкой коротко остриженные кудрявые волосы. Она не жалела их и там, где гребень запутывался в кудрях, рвала их с силой, ожесточенно.
— И когда я сказала, что это никогда не кончится, я имела в виду не вечный праздник. А то, что я никогда не буду счастлива...
Ольга смотрела на нее и думала о том, что Томке плохо. Уж скорей бы она уезжала, что ли!..
— Ты наломала дров. Это верно. Но платишь не ты одна. Платит Стах... Майка... Ты о них подумала?
— Стах должен платить на равных. Как соучастник...
— Ты говоришь, как о преступлении...
— Это сказал Бодлер. Любовь — преступление, где нельзя обойтись без соучастника. Хорошо сказано, да?
— Не знаю, тебе виднее...
Она проводила Тамару до двери. Постояла, прислушиваясь к перестуку каблуков по лестнице, и вернулась в комнату. В комнате было сумеречно, пахло духами. Французские... «Наверно, ей подарил муж,— подумала
Ольга.— В день рождения. Или Восьмого марта. Неужели такой флакон стоит столько, сколько хорошие туфли?..» Сергей не умел покупать подарки и, когда хотел подарить ей что-нибудь, всегда просил, чтобы она выбрала себе сама, на свой вкус. Она шла в магазин и выбирала, старалась купить нужное и подешевле,— стеснялась тратить на пустяки большие деньги. Она всегда помнила, как они достаются.
Она походила по квартире, хотела заняться чем-нибудь, но запах духов следовал за ней повсюду, тревожил ее, звал куда-то. И не выходили из головы слова Томки о том, что любовь — это преступление... Она думала о своей любви к мужу, о жизни, прожитой с ним, жизни, в которой ей нечем было себя упрекнуть. Нет, к ее любви слово «преступление» не подходило. Подходило ли оно к Томкиной? Подходило ли оно к любви вообще?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56