Он переоделся. Переменил белье. Намотал на ноги байковые портянки. Переодеваясь, он думал о Павлике и Саше.
«Саше показалось, что кровля бунит,— думал он,— потому что он слишком долго был под землей».
В Гукове Сашу чуть не придавило. С тех пор он побаивался шахты, хотя самому себе не хотел сознаваться в этом.
«Так бывает с хорошими пловцами,— думал Стах.— Кто однажды тонул, предпочитает плавать возле берега».
Саша был не таков. Он спускался в шахту чаще и охотнее других, как бы желая этим победить себя, осилить страх. Он читал книги физиолога Павлова об условных рефлексах. Он верил в силу воли, которая может уничтожить, «разорвать» любой рефлекс.
Они столкнулись в дверях душевой.
— Пошел? — спросил Саша.
— Пошел,— сказал Стах.
— Проверь как следует,— сказал Величкин.
— Будь спокоен, Сашок.
Угарову хотелось, чтобы Саша оказался прав. Но он был уверен в том, что опять прав будет Забазлаев. Может быть, Саша слишком осторожен. Но лихачество еще хуже. У Павлика его хоть отбавляй.
Угаров спустился в шахту. Забой Басюка был в вентиляционном штреке, у самой границы шахтного поля.
Стах шагал по деревянным мосткам, уложенным вдоль рельсов электровоза. В резиновых сапогах, в брезентовой куртке, с самоспасателем в металлической коробке, похожей на солдатский котелок, и со светильником, перекинутым через плечо, он шагал размеренно, как ходят под Землей. Шел, и свет, направленный его рукой, тянулся в темноту, опережая его, прыгал по стенам солнечным зайчиком, проникшим на глубину в восемьдесят метров; выхватывал из темноты то деревянную стойку, то знак маркшейдерского пикета, то высоко подвешенный, идущий по стойкам кабель.
И снова вокруг смыкался мрак. Знакомый запах, похожий на тот, какой бывает в старых погребах,— запах сырости, угольной пыли и тлена щекотал ноздри. Была тишина, и слышно было, как потрескивают стойки под тяжестью породы.
На обычных шахтах под землей толчется много народу, а здесь, на гидрошахте, в смену уходит под землю всего пятьдесят человек. Пятьдесят человек на все под этажи, печи, штреки, на восток и запад. Остальное за человека делает здесь вода. Она смывает уголь, и поднимает его на поверхность из глубины, и мчит по пульповоду на фабрику.
Когда-нибудь человек выберется из-под земли совсем, думал Стах. Весь подземный труд будет механизирован. Но на наш век еще хватит. Когда-нибудь машины будут делать это лучше и точнее. Они не будут ошибаться и не будут спорить между собой.
Вчера давали аванс, и Павлик затащил его к себе. Посидели по-холостяцки, распили бутылку горилки с перцем. Закуска — колбаса, огурцы — была разложена на газете, и все это живо напомнило студенческие годы, общежитие, стихийные кутежи в день стипендии.
Павлик сиял с гвоздя гитару, и они спели не очень в лад свою, студенческую. Оборвав на половине припев, Павлик спросил:
— Что такое Бородин? Не раскушу я его. Он как мяч. Хочешь укусить, а он откатывается...
Стах сказал:
— Есть люди простые, и есть сложные. Бородин сложный человек. О нем в двух словах не скажешь.
— А я сложный? — спросил Павлик.
— Ты? — Стах рассмеялся.— Ты простой...
— Да, я простой,— согласился Павлик.— Зато вы все здесь чересчур сложные. И ваш Бородин сложней вас всех. Погоди, Серега еще себя покажет. Я знал, что он далеко пойдет. Еще в институте. На первом курсе в комитет комсомола выбрали. Потом курсовой секретарь. Член бюро... Номенклатурная личность. И ему нравилось, помню. Все эти заседания, бюро, проработки... Помню, как он меня прорабатывал за неуплату членских взносов. Вызвали на бюро. Прихожу. Он сидит и смотрит. Я было хотел: «Серега, друг». А он смотрит и молчит. Как будто он не он и я не я. А потом на преддипломной практике были. Подружились. Мечтали работать вместе. И вот сбылось. Ходит Серега в моих начальниках...
Павлик захмелел и болтал лишнее, о чем, наверно, пожалел на другой день.
Стах шел уже более получаса. Но дорога под землей кажется короче. Наверно, потому, что дорога эта лишена впечатлений, однообразна. Там, наверху, все привлекает внимание, будоражит память и чувства. Иной пустяк вызовет столько в душе, что очнешься — и будто прошли года.
Под мостками захлюпало. Послышался шум воды и голоса впереди. Замелькали огоньки на шахтерских касках.
После одинокой подземной дороги во мраке приятен был этот свет и шум. Стах перепрыгнул через бурлящий поток пульпы, бегущей по желобу. У гидромонитора стоял Басюк. Радужная в свете прожектора струя воды скалывала уголь. Басюк оглянулся через плечо, кивнул Угарову и сделал отстраняющий жест рукой. Гидромонитор вздрогнул и рассыпал брызги по всему забою. Он был похож на гарпунную пушку, а сам Басюк — огромный, в непромокаемом комбинезоне и шлеме, с глазами и
зубами, сверкающими на черноте лица,— на гарпунера, загарпунившего огромного кита.
И вдруг все стихло. Басюк кончил мыть и выключил монитор. Пока остальные проходчики готовили крепь, Угаров с Басюком осмотрели забой. Проверили кровлю.
Угаров выстукивал долго, придирчиво. Сомнений не было. Кровля стояла хорошо. Павлик был прав и на этот раз.
— Всё, Виктор,— сказал он Басюку,— Можешь крепить.
Возвращаясь, он думал о Москве. Старался вспомнить что-то и не мог. Было только тревожно и странно, что живет она где-то вдали от него, сама по себе. И так будет всегда.
Первый парень в поселке. Любопытно, кто присуждает это высокое звание? Какое авторитетное жюри награждает им человека? И за какие заслуги? Разве мало в поселке хороших ребят? И все же всегда бывает так, что из всех выделяют одного. В Полыновке, кого ни спроси, каждый назовет гидромониторщика Витю Басюка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56