На цветы у нее была какая-то жадность. Конечно, в Москве у них за такой букет рублевке отвалишь, а то и все два. А тут рви сколько душе угодно. Все твое!
А может, и не от жадности обрывала она цветы в балке, а от скуки. Как-то Виктор встретил ее на дороге, поздоровался, попросил цветок. Она сказала: «Хоть все заберите. Мне их все равно ставить некуда!» И такое у нее было усталое, злое лицо, что Виктору стало ее жаль. Он подумал, что зла она на Рябинина, и это расположило к ней Виктора, вызвало сочувствие. Рябинин ему не нравился. Если бы у Басюка спросили, что ему не нравится в начальнике вентиляции, он бы затруднился ответить. Не нравились ему глаза Рябинина — голубые, молочные, как у теленка. И пухлые губы бантиком. Не нравилось, как он одевается,— ботинки, на каблуках. А главное, не нравилась ему профессия Рябинина, как будто нарочно придуманная для того, чтобы мешать людям работать.
Басюк не любил, когда ему мешали. Может быть, поэтому он всем сменам предпочитал ночную. Ночью никто не отвлекает. Ночью начальства меньше, а толку больше. Ночью Рябинин не рыщет по штрекам и подэтажам, а спит со своей молодой женой.
В эту ночь бригада работала как-то особенно слаженно. И наверху был порядок. Потому что дежурил по шахте Угаров. Когда он дежурил, всегда был порядок — воду забоям давали сразу, по требованию, и крепь доставляли вовремя. Потому что Угаров толковый мужик и не ему объяснять, что потерять в работе ритм еще хуже, чем потерять время.
Они работали впятером — Виктор, его подручный, бородач Стамескин по прозвищу Фидель, и проходчики Чуб, Воедило и Бабун. Ребята подобрались рослые, видные, один к одному. Когда шагали в ряд по дороге на шахту или, нарядные, в ярких ковбойках, спешили на танцы, казалось, идут родные братья, сыновья одной счастливой матери.
Они решили, что сделают в смену полтора цикла. Они бы и сделали полтора. Забой был отбурен. Валька Чуб заложил в шпуры патроны скального аммонита. Глухо грохнул подземный взрыв. Пока Басюк и Фидель смывали уголь, Воедило и Бабун приготовили крепь. Они кончали крепить, когда в забой пришел Рябинин. Свет надзорки, перекинутой через плечо на гибком шланге, метнулся, скользнул по рамам.
— Почему не ставите охранную ножку? — спросил он.— Я тебя спрашиваю, Басюк.
— Не положено,— сказал Басюк.
— Что значит не «положено»?
— Отмыли меньше трех метров.
Ребята молчали. Рябинин был прав технически. Но неприятно признавать правоту человека, который тебе не нравится. К тому же его приход сбил бригаду с налаженного темпа, нарушил ритм работы. На черта нужна эта охранная ножка? Как будто в ней спасение. Если кровля упадет, не поможет ни ножка, ни ручка. Ребята об этом не думают, а Рябинин думает. Заботится. По ночам не спит. Только еще неизвестно, о них ли Рябинин печется. Об их драгоценной жизни или о себе волнуется. О своей особе. О том, что, если придавит их из-за этой треклятой ножки, не миновать ему тюрьмы. А в тюрьму Рябинину неохота. Ох как неохота! Жена молодая, интересная. Люба, Любушка...
— В общем, так,— сказал Рябинин.— Давайте ставьте. Живо. А то рапорт Угарову подам, чтобы перевел вас в пункт на пять дней за нарушение техбезопасности. Вот так...
Он сразу не ушел,— ждал, пока начали готовить ножку. Стоял над душой. Что за человек? Уже и ночью от него житья не стало. Басюка так и подмывало спросить: «Чи вам с молодой женой скучно? Чи она вас из дому выгнала? Она такая. Может». Но ничего не сказал Басюк. Промолчал до поры. Зато в выходной, когда возле клуба собрался народ и под звуки духового оркестра поплыли по вытертой поляне первые пары, Виктор отыскал глазами Рябинина. Он стоял с Любой у края поляны и разглядывал танцующих.
Иногда он склонял голову и что-то говорил Любе, с чем она не соглашалась,— качая головой. Возможно, он убеждал ее уйти. А может быть, напротив,— звал танцевать. Виктор направился к ним. Он боялся, что Люба откажется, но она пошла с ним, и они танцевали долго, пока не кончился танец.
— Вы хорошо танцуете,— сказала она.— Но я больше люблю вальс.
— Сделаем,— сказал он.
Когда музыка смолкла, он отвел ее к Рябинину. Но тут заиграли вальс. И Басюк опять пригласил Любу. И опять они танцевали долго, молча. Но их связывала общая цель — Рябинин. И Басюк, и Люба танцевали назло Рябинину. Они, не договариваясь, уловили, почувствовали эту общую цель и теперь молчали, как заговорщики.
Басюк пригласил Любу в третий раз. Люба пошла в третий. Она разрумянилась, глаза блестели. А Рябинин все стоял у края поляны, закусив пухлые губы. Уже многие наблюдали за этой комедией,— ждали драки.
Но драки не получилось. Рябинин ушел. Басюк заметил это среди танца и сказал Любе.
— Ну и пусть,— сказала Люба и сбилась. Потом еще раз сбилась. Они еще кружились, словно по инерции,— танцевать им расхотелось.
— Боитесь, что попадет? — спросил Виктор.
— Мне?! — Люба усмехнулась.— Вы не знаете Валерку. Он очень добрый. Очень. Это ему от меня попадает. Каждый день.
Она все вертела головой,— искала своего Валерку. Вся веселость ее прошла, и глаза больше не блестели. Значит, она все же любила его и сейчас жалела о сделанном.
— Я пойду,— сказала она.— Догоню его.
И она убежала. А Виктор весь вечер размышлял: за что можно любить Рябинина? Чем он ей приглянулся? «Добрый»! Глаза как у теленка, губы бантиком... А она, может, полюбила его за эти глаза и за эти губы. Как это понять? Почему к одному человеку душа лежит, а от другого — воротит? Разве только он, Басюк? Терпеть не могут Рябинина все ребята. А начальник шахты прозвал его «Утконос». Вот человек — Забазлаев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56