Звезды толпились в небе, налезали одна на другую, как золотые жуки в тесной банке. Казалось, прислушайся — и услышишь тихое жужжание.
Она шла по дороге. В ушах звучали его последние слова. Почему-то от этих заботливых слов было сейчас особенно больно.
...Ее разбудил телефон. Звонила Лариса Величкина. Она сказала, что в шахте что-то случилось. Всех вызывают. Саша уже убежал. Что-то с вторым подэтажом. Там как раз находились Рябинин, Угаров...
Мая не дослушала. Она не помнила, как оделась. Улицы, несмотря на ночной час, не спали. Горели многие окна. Хлопали двери. Раздавались встревоженные голоса. У плохих вестей длинные ноги. Уже весь поселок знал о случившемся. Возле шахты толпился народ. Говорили разное. Одни — что убито трое — Угаров, Рябинин и Басюк, другие — что все пятеро.
Люди стояли на шахтном дворе, у вспомогательного ствола, в тягостном ожидании. Было много женщин. Мая увидела мать Басюка, простоволосую, тихую. Шахтерские жены окружили ее плотным кольцом, как бы укрывая от горя. Здесь была жена Рябинина, почти девочка, странно нарядная,.— наверно, надела первое, что подвернулось под руку. Она ходила от одной кучки людей к другой, испуганно всматриваясь в лица. Люди смолкали и расступались, пропуская ее, а она все ходила, словно искала плечо, к которому можно припасть. Здесь была Ольга Бородина. Люди теснились к ней, полагая, что жена начальника рудника должна знать больше, чем знают другие.
Мая увидела Тамару. Она стояла в толпе и, казалось, ничего не слышала и не видела, прислушиваясь к чему-то, что было в ней самой, и кутая плечи в Ольгин платок.
Все это промелькнуло перед глазами и врезалось в память, пока Мая пробивалась в толпе к душевой. Здесь дежурила Фрося. Мая знала ее немного,— брат Фроси работал на фабрике.
— Дай мне что-нибудь,— сказала Мая.— Чтобы не спадало. Я пойду в шахту.
— Не спустят вас, Мая Владимировна,— сказала Фрося, сморкаясь и вытирая распухший нос— Горе-то какое, Мая Владимировна...
Мая накрутила две пары портянок, чтобы не сваливались сапоги. Взяла из рук Фроси круглую шахтерскую каску.
Она делала все с такой ловкостью, как будто лазила в шахту каждый день. На самом деле она была в шахте только раз, еще тогда, весной. Стах водил ее, показывал, как работает гидромонитор.
Она не могла думать о нем. Она только спешила туда, к нему. Все равно, живой он или мертвый. Она должна быть сейчас там, с ним, в глубине земли. Разве ее удел стоять в шахтном дворе, в толпе этих женщин, и ждать, пока поднимут наверх его или то, что было им?.. Пусть жены ждут. Такая их горькая участь. У них особое братство. Пусть ждет та, что могла быть шахтерской женой и не стала. А я — свой парень. Правда, Стах?
— Приказано никого не спускать,— сказала стопорная. Мая видела ее впервые. «Авось и она меня,— мелькнуло в голове.— Главное, держаться уверенно».
— Меня-то вы спустите,— сказала она.— Я прокурор из Уклонова. Меня вызвал ваш Бородин...
Вагонетки медленно катились в темную глубину ствола. Вот первый горизонт — вентиляционный штрек. Она опускается до основного и сигналит жезлом. Она помнит эти сигналы. «Всякий нечетко поданный сигнал воспринимается как «стоп». Вагонетки останавливаются. Ее обнимает темнота околоствольного двора. Где-то журчит вода, а может быть, это шумит в ушах. Она прислушивается, и ей кажется, что она слышит голоса. Она идет на эти голоса, в глубь подземного коридора, посвечивая шахтерской надзорной. Она думает о стопорной. О том, что стопорная не имела права разрешить ей спуск. Тем более без провожатого. «Хорошо, что я не прокурор из Уклонова»,— думает она.
Она думает о чем угодно, только не об этих голосах, которые ближе с каждой минутой. Она уже узнает их. Голос Саши Величкина и медсестры Вали Цехновицер. Она боится вникать в смысл их слов, но ее слух улавливает два слова: «транспортировать» и «Угаров». Она останавливается, чувствуя внезапную, обморочную дурноту.
— Что Угаров? — спрашивает она помертвевшими губами и падает на руки Вали Цехновицер. Она приходит в себя спустя минуту. Не от спирта — от яркой лампочки, направленной в лицо. И слышит: «Живой».
Это сказала Валя. «Живой Угаров. Откачали!» Она целует Валю в черное, вымазанное пульпой лицо. «Угаров-то живой! — Это тоже говорит Валя.— И Басюк живой!..»
— Жена Рябинина там? — спрашивает Саша.— Займитесь ею кто-нибудь...
Он еще называет Рябинину «женой». Потому что к слову «вдова» надо привыкнуть. Слезы стискивают Мае горло. Она плачет впервые за много дней. Она плачет о Рябинине. Только о нем. О его молодой жене, которая ходит там, наверху, и заглядывает всем в глаза. Только о ней...
Бородин изучал сделанный маркшейдером эскиз места, где произошел несчастный случай, когда секретарша Раечка сказала, что его спрашивает корреспондент. Сергей досадливо поморщился. Он недолюбливал эту братию, с которой надо разговаривать подолгу, тратить драгоценное время, чтобы потом в газете появилось десять перевранных строк. К тому же трудно было подобрать более неподходящий день для бесед, чем этот. Только что кончился траурный митинг и цинковый гроб с телом Рябинина от - был на грузовике в последнее путешествие, в Москву. Это была воля его родителей, у которых он был единственным сыном.
Люба Рябинина тоже выехала в Москву, поездом. Прощаясь с Ольгой, она расплакалась — слезы уже три дня не высыхали на ее лице — и сказала: «Не так я думала уезжать от вас, Ольга Михайловна!..» В ее словах был упрек. Может быть, она упрекала себя, но Бородин отнес ее слова в свой адрес. Он чувствовал себя виноватым. Ответственным за все, что случилось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56