— Я никого не держу,— повторил он, и воспаленные глаза его встретились с глазами Павлика.
— Плохие мужья бросают жен, а от хороших они сами уходят,— сказал Забазлаев.
Сергей не стал задумываться над этой фразой, искать в ней смысл, относящийся к делу. Возможно, смысл в ней и был, но скорей всего это значило только то, что разговор Павлику надоел.
Почему-то он вспомнил эту фразу, придя домой и увидев Томку. Он мало видел ее. Днем он был занят, вечерами она убегала к Стаху. Сегодня Стах дежурил, и она была дома. Уже больше недели Томка гостила в Полыновке. Она загорела, но не выглядела отдохнувшей. Напротив, как-то осунулась и не казалась такой красивой, как в день своего приезда. Пожалуй, она даже подурнела. Была ли она счастлива? Если верить мудрости, гласящей, что от счастья женщины хорошеют,— нет, не была. Но почему же тогда так нестерпимо сияют ее глаза на похудевшем лице? Видно, разное бывает счастье. От одного человек расцветает, от другого — трудного, похожего на страдание — дурнеет.
Уже вечером, поужинав, они сидели в большой комнате, перед телевизором. Томка что-то шила, разложив на диване пеструю материю.
— Что это будет? — спросил он.— Сарафан?
— Сарафан,— сказала Томка.— Сарафан для слона. По заказу московского зоопарка.
— Тебе передали письмо? — спросил он. И тут же увидел распечатанный конверт. Оно попало к нему днем случайно, вместе со служебными, и он, боясь, что задержится поздно, велел отнести его домой. Это было письмо из Москвы, от ее мужа. Внизу конверта стояла четкая, размашистая подпись: «Авдаков». Глаза Томки потухли.
— Да,— сказала она.— Передали... Олег уезжает на объект. Он хочет меня повидать до отъезда.
Ее пальцы быстро работали иглой.
— Ты мне достанешь билет?
— Пожила бы,— сказал он.— Что-то скоро уезжаешь.
— Скоро? — Она подняла лицо от шитья, посмотрела мимо Сергея, куда-то в сторону окна, за которым густел летний вечер.— Мне кажется, прошло тысяча лет,— сказала она.
Ольга купала Маринку. Из ванной доносились писк и возня — Маринке в глаза попало мыло.
— Ты даже не видела нашего сына,— сказал Сергей.
— Ты тоже не видел моего,— сказала Томка.— Он пойдет в школу в этом году. Я ему форму купила, ранец. Все что полагается. Ты, наверно, думаешь, что я плохая мать?..
— С чего ты взяла? — удивился он.
— Я ему все купила,— продолжала она.— Всякие там счетные палочки, тетрадки, букварь. У нас школа рядом. Хорошая школа. Лучшая в районе. Парты чешские, белые... Он сможет сам ходить. Но в первый день я его поведу. Для торжественности. Купим букет и пойдем...
Она говорила словно сама с собой.
По телевизору передавали кинофильм. Завтра утром его повторят — для тех, кто работает сегодня в вечернюю смену. Это было традицией здесь, в Донбассе, но, как всякая забота, неизменно трогало сердце.
— Трудно дежурить по шахте? — спросила она вдруг. И он понял, что она все время думала про Стаха.
— Какое дежурство выпадет,— сказал он.— Самое трудное в нашем деле то, что приходится часто мыться. Спустился в шахту на полчаса — иди мойся. Бывает такое дежурство, что раза четыре помоешься за сутки.
— Подумаешь, трагедия,— сказала Ольга, входя в комнату.— Пожалуйся Маринке, она тебе посочувствует. Шахтерская дочь!..
Волосы ее были влажны, как будто она сама только что искупалась.
Вскоре появилась Маринка, в пижаме, прилипшей к мокрому телу.
— Мамка так меня терла, что весь загар отмылся,— пожаловалась она капризным тоном девочки, которая знает, что ею любуются.
Сергея клонило в сон. К тому же у него испортилось настроение, когда он вернулся мыслями к шахте. Это было не то слово — вернулся. Мысли о шахте никогда не покидали его. Сегодня, как никогда, он не хотел думать об этом. Хотел отвлечься. Но, разговаривая с Томкой и ловя обрывки диалога из кинофильма, прислушиваясь к возне в ванной комнате, и теперь, в полудреме, он продолжал думать о бумаге из треста и разговоре с Павликом. Обиделся ли он? Возможно. Хорошо, если так. Но кажется, он не обиделся. А я не сумел говорить с ним строже. Но сейчас не об этом надо думать. О том, что нам делать с планом. Выполнять его? Ставить этот бесславный плановый рекорд? Для чего? Чтобы потешить самолюбие Саввы Григорьевича? И доказать ему, что из нас можно вить веревки, потому что у молодых кости гнучие?..
В дверь позвонили. «Павлик,— подумал Сергей.— Пришел-таки». Он почти обрадовался. Ему хотелось доругаться. Но это был Саша Величкин. Он был не один — с Ларисой. Сергей подумал, что теперь и поспать не удастся, и поговорить о делах не дадут. Слишком много было в комнате женщин.
— Будем знакомы,— сказала Лариса, протягивая Томке руку.— Величкина... Шли мы, значит, с Сашей мимо и решили зайти,— сказала она, обращаясь уже к Ольге.— Что это у вас телевизор как тихо? Можно, я громче сделаю?
Слой пудры на ее лице и платье, которое она не надевала с Майских праздников, говорили о том, что Лариса зашла отнюдь не случайно.
— Вы как хотите, а я буду смотреть,— сказала она, усаживаясь перед телевизором так, чтобы можно было смотреть на Томку.— Что это вы шьете? — спросила она.
— Занавески.
— Симпатичные. Из Москвы привезли?
— Нет. Здесь купила.
— Симпатичные. Только рисунок какой-то чудной. Потому и не покупают его.
— В Москве б расхватали,— сказала Тамара.— Мужчины бы расхватали. Себе на рубашки.
— Я бы Саше не разрешила в такой ходить,— сказала Лариса.— Конечно, Москва город большой. Там каждый норовит поярче нарядиться, чтобы его в толпе увидели. А мы и так на виду живем. И так друг другу глаза мозолим.
Телевизор, пущенный на полную катушку, кричал как оглашенный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56