— За твое сообщение на форуме,— сказала она.
— Вкусный сыр,— сказал он.— Это какой?
— Вологодский.
— Вкусный. Купи еще.
Вино было холодное, с кислинкой. Пить его было приятно. .
— Надо съездить на ярмарку в Лужники,— сказал он.— Говорят, там есть немецкие ракетки. Легкие и красивые. Надо посмотреть.
— Ты меня любишь? — спросила она.— Очень?
— Странный вопрос.
— Ты бы мог прожить без меня?
Она подумала, что это вопросы в духе Зои Петровны, и улыбнулась.
— Тебе самой смешно,— сказал он.
Он поцеловал ее в щеку и пошел в комнату, хлопая разношенными за зиму тапочками. Вскоре он уже лежал на диване в своей любимой позе — на спине, с ногами, задранными на высокий валик, и читал.
Это был Хемингуэй. Роман, о котором она говорила ему. Он читал и смеялся. У него была черта: смеяться не оттого, что смешно, а оттого, что хорошо написано. Смеяться от удовольствия, которое доставляет точное описание, точное слово.
Она прислушалась к его смеху, внезапному и резкому в тишине вечерней квартиры.
«Надо купить ему новые тапочки»,— думала она.
Она чувствовала себя виноватой. Не только перед сыном. И перед Олегом. И перед плафоном, которым еще недавно так гордилась.
«У меня хороший дом,— думала она.— Хороший муж. Замечательный сын».
Она думала так, и ей хотелось плакать. Она сама не знала почему.
«Наверно, я истеричка. У Стендаля хорошо об истеричках. Для того чтобы перестать быть несчастными, говорит он, им недостает лишь настоящего несчастья.
Я — Авдакова,— думала она.— Для многих это звучит как титул. Я чувствую себя с ним защищенно. Уверенно. Как за каменной стеной. Мне кажется, я бы не могла быть женой человека, фамилия которого меньше значит».
Она погасила в кухне свет и подошла к окну.
Улица затихала. Одно за другим выключались окна в доме напротив. Они гасли, как гаснут контрольные лампочки на пульте, когда одна из систем прекращает работу (это было сравнение Олега, и оно нравилось ей).
Она напевала негромко. В горле першило от слез.
«Завтра же напишу Оле,— подумала она.— Сто тысяч лет я не писала Оле».
Высоко в небе, поднятый антеннами, невидимыми в темноте, над магазином «Изотопы» горел атомный цветок, похожий на георгин,— грозный и добрый символ двадцатого века.
За окном смеркалось. В поселке кое-где зажглись огни. Отчетливо темнели в полосе багряного заката холмы за балкой. Там, на холмах, стояли деревья. Кажется, тополя. Их было четыре, и они были хорошо видны, каждое в отдельности, и казались очень высокими.
Ольга привычно поглядывала в окно. Ей был виден кусок дороги, ведущей на гидрошахту. Дорога проходила позади поселка и там, где сворачивала к домам, была скрыта от глаз. Но Ольге всегда удавалось узнать Сергея издали, даже в неясном свете сумерек. Он любил ходить пешком; Утром и среди дня это не удавалось. Но после работы он всегда отпускал шофера. У него была особенная походка — легкая, быстрая. Он не умел смирять ее и вскоре изматывал спутников, а еще скорей спутниц.
Мая Реутова часто жаловалась, что за Сергеем не угнаться. Единственный, кто выдерживал темп Бородина, был Стах Угаров. Может быть, поэтому они часто возвращались с шахты вместе.
Так было и сейчас. Увидев их, Ольга включила плитку, чтобы разогреть обед. «Интересно, затащит Сергей Стаха к нам или нет»,— думала Ольга. Сергей любит Стаха. Он говорит, что Стах человек, на которого можно надеяться. А Сергей редко ошибается в людях.
Сергей был чуть повыше Стаха и шире в плечах. Они оба размахивали руками — так легче было идти. Вот они скрылись за домами, чтобы затем показаться уже вблизи, у самого крыльца. Так и есть: Сергей зовет Стаха зайти. Стах колеблется. Похлестывает веточкой полыни по сапогу. Потом смотрит на часы. Столовая уже закрыта.
— Вы долго там будете совещаться? — говорит Ольга, выглянув в окно.— Суп остынет...
— Какой у тебя суп? — спросил Сергей.
— А вот какой дам, такой и будете есть.
Она сказала это с притворной строгостью. Забота была ее потребностью и почти стала ее профессией. Ей уже не хватало заботы о муже и детях, особенно теперь, когда сын был в лагере, а дочь целыми днями пропадала у подруг. Ей надо было заботиться обо всех этих нелепых людях, которые не сумели наладить свою жизнь как следует и жили как бы махнув на себя рукой — как придется...
Таким был Стах. И отчасти Майка,— ей легче, все же она женщина. И в какой-то степени Павлик. Впрочем, о Павлике достаточно заботились в тресте., и в комбинате, и даже в совнархозе. Павлик часто говорил, что ему повезло,— у всего начальства были дочки-невесты. Он также говорил, что не хочет спешить в этом деле и готов ждать, пока подрастет Маринка Бородина — «дочь непосредственного начальника»,— говорил он.
Сегодня Сергей и Стах задержались позже обычного. Приезжал управляющий трестом. Привез кого-то из совнархоза. Неужели Сергей опять поил их? Как в тот раз. И что это за дурацкое правило. Приезжает какой-нибудь туз, слазит в шахту на часок, а поднимается и заявляет, смеясь: «Мы обед честно заработали». Подавай банкет. И все за счет государства. Выписывать кому-то премиальные, ловчить. В прошлый раз Сергей собрал деньги у своих инженеров. Что-то вроде складчины. И Ольга кричала тогда: «Я вас презираю. Новое поколение! Интеллигенция! Позор!» А Сергей сказал: «Все. Хватит банкетов. Будем с этим кончать...»
— Вообще-то мы сыты,— говорит Сергей.— Разве чайку попьем...
Ольга разглядывает Сергея придирчиво. Ей кажется, что его лицо красней, чем всегда. И глаза блестят.
— Вижу, что сыты,— говорит она,— небось опять закатили банкет? А ну дохни!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56