При Галине, при Вавилове, при Марье Ивановне. Разве хватит у него сил держаться естественио, просто? Сорвется, испортит настроение людям, которые были так добры к нему...
Пусть лучше и у Галины останется воспоминанием то, что сыграл он для нее. Это, а не мрачная его физиономия, убитый вид, при которых неизменно вспомнятся слова: «Что самое страшное?..»
Они все будут ждать. Но он извинится, попросит прощения... в письме.
Заказан билет... Он, Кошелев, уже не принадлежит себе. Он там.
В Марселе надо дождаться из рейса Жюля, поблагодарить... Все проходит, все остается, все разбивается... Вот и все, что предстоит еще сделать в Марселе... О том, что последует дальше, не обязательно думать сейчас, . Чемодан уложен...
Как в самый первый день, он пойдет к дому, где родился. К Дому, где о нем думали, о нем помнили и любили его... Какие красивые, какие глубокие слова: отчий дом!.. Даже... даже если отчий дом —лишь воспоминания. ..
Медленно шел Кошелев по уже знакомым улицам, через знакомый мост.
Железная ограда. Невысокий портал, с мраморной, лестницей...
Прощай, отчий дом... Прощай, такая короткая и такая большая жизнь. Рассказать бы о ней Жюлю. Но даже Жюль всего не поймет... Услышать — не значит пережить... Все, все останется в сердце... До самой последней минуты...
Он все стоял возле дома. Стоял и не мог уйти. Ребенком его отсюда увозили, теперь он уезжал сам. Мраморная лестница... Медные канделябры...
Вот здесь прошла, стуча каблучками, девушка. Девушка, которая так участливо к нему обратилась.
Не повторится это. Не увидит он больше серого дома и густых акаций у входа... Не увидит тех, с кем был все эти дни,— Вавилова, Галину, «дядю» Пашу... Они живут своей жизнью и даже не заметят, что сегодня с ними нет унылого, неуклюжего Кошелева, доставившего всем столько хлопот. Они так просто и бескорыстно согревали, своим теплом его, бесполезного человека, заражали неуемной радостью жизни. Исчезло одиночество, и он чувствовал себя как бы другим человеком.
Хохочет сейчас «дядя» Паша, плескаясь в воде. Вавилов улегся вздремнуть под какой-нибудь куст, Зика и Галина сидят на песке, возятся, наверное, с детьми...
Пришел и ушел встреченный ими человек. Прохожий... Пришел и ушел... ничего не сумев дать, ничем не сумев отплатить за все, что получил.
Опять один... Безрадостное, тяжкое возвращение к ненавистным будням Марселя. Одиночество, еще более страшное теперь, после встречи с родиной...
С метлой в руке из ворот вышла дворничиха, которую Кошелев поначалу и не заметил.
— Здравствуйте! Здравствуйте, молодой человек! — воскликнула дворничиха и поставила к стенке метлу, видимо, не торопясь приступать к работе.— Заходили к Анне Петровне?
— Нет... Не успел,— запинаясь произнес Кошелев, так неожиданно возвращенный к тому, полному ожиданий и надежд, первому дню своих поисков.
— А я сказала, что вы зайдете, и Анна Петровна сказала, что будет ждать. Ругала, что я не спросила вашей фамилии. Знаете, старые люди, у них всегда причуды. Теперь, говорит, все думать буду, зачем я понадобилась.
— Вы уж перед ней извинитесь...
— Сами извинитесь. Она, наверное, дома.
— Да, да, конечно,— согласился Кошелев, обрадовавшись отсрочке. Еще он может побыть на этой улице, поговорить с Анной Петровной, хоть и нечего ей, вероятно, добавить к тому, что ему уже известно.
В сумрачной прохладной передней он едва не столкнулся с Олегом... Пиджак у Олега был надет только на одну руку-, вторую он запихивал в рукав на ходу. Увидев Кошелева,*Олег оставил дверь в квартиру открытой и закричал:
— Несусь к своему оппоненту! Скоро вернусь! Умоляю, дождитесь! Только на двух предложениях заело! — Олег справился наконец с рукавом.— «Профессорша» мне такое перевела! Ужас!.. Там башмак. Башмак станины, а она написала — туфля!.. С ума можно сойти с этой туфлей! Дождетесь?
— Дождусь! — успокоил его Кошелев. Неужели он все еще кому-то здесь нужен?!
— Их дверь прямо! — прокричал Олег и ринулся на улицу.
Наталкиваясь впотьмах на какие-то твердые предметы, Кошелев добрался до нужной двери и постучал.
— Войдите! — донесся из комнаты звонкий голос.
Переступив порог, Сергей Владимирович огляделся, щурясь от яркого солнца.
В комнате была только уборщица. В пестрой косынке, в брючатах, она стояла на подоконнике и тряпкой протирала окно. Полы были уже вымыты, до блеска протерта легкая полированная мебель. На столе туго накрахмаленная скатерть. И цветы. Много цветов. Везде. На столе, на буфете, на телевизоре.
— Мне Анну Петровну... хотелось бы повидать,— проговорил Кошелев, оглядываясь, обо что бы вытереть ноги...
— Проходите, проходите,—сказала женщина. Но так как Кошелев все еще в нерешительности стоял у двери, она легко соскочила с подоконника и положила на пол влажную тряпку.—Садитесь, прошу вас. Анна Петровна скоро придет.
Твпорь она стояла против света. Миловидное русское лицо, короткий нос, большие серые широко поставленные глаза.
Женщина пододвинула ему стул и улыбнулась.
Кошелев поблагодарил и сел.
— Вы не будете возражать, если я покончу с окном? — спросила она и, ухватившись за раму, снова очутилась на подоконнике.
— Я пока... погуляю.
— Нет, кет... тогда я бросаю уборку!
— Я просто не хотел вам мешать.
— Тогда возьмите журналы. Вон, на кресле.
Удивительно, как непринужденно держится эта женщина, подумал Кошелев, рассеянно листая журналы. Впрочем, дворничиха вела себя не только непринужденно, но даже воинственно, когда он первый раз обратился к ней с расспросами.
— Все! — сказала женщина, унося с собой таз. Через минуту она возвратилась умытая и без косынки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52