Он сел в кресло и, прикрыв глаза, впервые за много лет позволил себе вспомнить ту незабываемую встречу у Дома Инвалидов. И слова Веры: «Мы еще встретимся в иное время, при иных обстоятельствах...»
Тогда они оба знали, что подразумевала под этим Вера. Но сейчас, в тиши ночи, после того, как он увидел Галину Степановну, совсем невероятные мысли приходили в голову. Вера каким-то чудом избежала казни, ей помогли бежать... И вот она на родине...
Кошелев тяжело вздохнул: все это было бы допустимо в кинофильме. Только в кинофильме...
Да, Галина Степановна — не Вера. Только сходство, какое-то внутреннее сходство и выражение глаз.
Она и не заметит его, чужого ей человека, и не вспомнит о нем. И не подозревает, что ею заняты все мысли этого чужого человека... В книжном шкафу — справочники. Большей частью по хирургии. Тома Шолохова, Пушкина, Хемингуэя, Леонова, Александра Грина, раз-
розненные книги знакомых, и не знакомых Кошелеву авторов.
Ее уединенный мир — ноты... книги. Вечера в этом кресле... Потому она и кажется странной общительному и шумливому Вавилову. И Зике, с ее сватовством. «Женихи» — и эта комната, эти ноты с пометками...
Медсестра... А почему не врач? Ведь здесь, в России, она при желании могла бы стать врачом. И почему она теперь не смогла бы окончить консерваторию?
Опытному взгляду пианиста пометки на нотах сказали многое. Игра Галины — не обычная игра на фортепиано женщины, получившей, попутно с медицинским, музыкальное образование. У нее, несомненно, свое, только ей присущее восприятие музыки. Свое понимание Бетховена...
Как много может сказать комната, в которой живет человек!.. Даже эти гвоздики в простом высоком бокале и рядом дорогая, по-видимому, специально сделанная рамка, в которую заключен старый любительский снимок. Он — в летном комбинезоне, она — в белом халатике, в белой косынке...
Снимок военных лет. Но эта влюбленная пара, видимо, счастлива. Девушка, улыбаясь, смотрит на летчика. У нее темные, продолговатые глаза, высокий лоб и чуть приподнятые к вискам брови...
Галина Степановна со своим муж,ем. Просто знакомый не мог бы с таким гордым видом собственника и вместе с тем так бережно обнять ее за плечи.
Не в этом ли снимке разгадка всей жизни Галины Степановны? Какое-то внутреннее чутье подсказывало Кошелеву, что это именно так.
Если б фотография была не единственная, то здесь стояла бы другая, более поздняя. Эта бы осталась в семейном альбоме. Последний снимок.
Вероятно, другого снимка не было и быть не могло... И больше ни одной фотографии. Лишь этого юноши...
Да, да, конечно, для него и «Смерть героя», и остальное. Не «для себя», а для него. Память о нем. В какой мир воспоминаний переносится Галина... «И не уговоришь ее сыграть...» Не уговоришь, потому что, оставив музыку только для своих сокровенных чувств, она не может в них посвящать окружающих.
Наверное, жизнь ее до войны была похожа на жизнь Пети, торопившегося утром в свой Дворец... И она когда-то торопилась на уроки музыки. Тогда в ее жизни были «Неаполитанская песенка», и «Времена года», и «Вальс цветов», и первые сонаты... Потом война — белый халатик и косынка медицинской сестры.
Были кровь и смерть. И потери дорогих сердцу людей... Было то, что испытал он сам, только, вероятно, у нее гораздо тяжелей и страшней... И от прошлого — фотография и Бетховен на крышке пианино.
Своя, особая жизнь у Галины Степановны, но схожая с судьбой Марии Ивановны. Обеих опалила война.
А внешне и не скажешь, что много тяжелого пережили эти женщины... Но разве он и раньше не знал, что нелегко далась русским победа? Знал, конечно, однако не представлял себе этого так отчетливо и непосредственно, как теперь.
Ему казалось, что он уже хорошо знаком с женщиной, с которой не сказал и двух слов и которую видел несколько минут. Но это сходство с Верой, эти ноты и все, что он увидел в комнате, пробудили к ней такой интерес, что он думает и думает о ней и сейчас, когда нагрянуло столько событий, столько важного он узнал о своих родных.
Все больше, все глубже сплетается вокруг него и в нем самом прошлое с настоящим...
И он благодарен был гранд-мама за ее похвалы русским женщинам. Старуха была права. По-своему права, когда не прощала Алин ее... всеядность, когда возмущалась легкостью, с которой та воспринимает жизнь, когда мечтала о невестке для своего любимого внука, схожей по самоотверженности с теми женщинами, которые встречались на ее жизненном пути. И пусть не согласна она была со своей дочерью, но не оценить ее мужества и глубины чувства не могла...
Вот Лара Кошелева, его мать, играла не «для себя». «Все словно перестали дышать...» Она, несмотря на тяжелую драму, была счастлива. Умела быть счастливой, умела надеяться и верить...
Надеяться... Не потому ли отец и мать назвали свою девочку Надеждой? Не потому ли, что жили надеждой? Не может быть, чтоб это было не так... Не могли они случайно дать дочери имя Надежда. Надежда на будущее и, кто знает, может быть, надежда на встречу с ним, Сережей... Ему ли не знать после той непроглядной ночи, что такое надежда!..
И он когда-то играл, но играл большей частью для тех, кого это развлекало и отвлекало, и не была его игра откровением и надеждой, как для озябших, голодных людей в черных бушлатах возле черного паруса — рояля... Будут и освещенныю залы, и музыка, и радость!.. И Лара Кошелева свои чувства отдавала вместе с музыкой, как отдавала в будни свои знания. Пусть скромные, но совершенно необходимые простым людям—друзьям и товарищам ее мужа...
Если б все это не касалось его матери, если б не касалось так близко его самого, то, вероятно, не просто было бы представить себе прошлое, к которому он раньше не был причастен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52