Мы, люди, слишком
много льем крови в боях с Врагом, защищая не только себя, но и своими
жизнями оплачивая ваше бессмертное спокойствие, чтобы ты, король, смел
называть меня вражьим лазутчиком!
Все молчали в страхе, ожидая гнева короля, но он лишь сказал глухо,
исподлобья глядя на Берена:
- Так зачем же ты явился?
- Я явился, - подчеркнул Берен, - потому, что меня привело желание
моего сердца. У тебя есть сокровище, король. И я пришел за ним. Это
сокровище - твоя дочь. Я люблю ее и никакое кольцо чар, ни камень, ни
сталь, ни огни Ангбанда не удержат меня. Я не приму отказа - проси какой
хочешь выкуп. Я заплачу его, но от Лютиен не откажусь.
Мелиан едва успела взять супруга за руку и всей своей магической
силой усмирить его. Он зарубил бы Берена тут же. Но теперь его голос
звучал спокойно, хотя жуть наводил этот спокойный голос.
- Вот как? Что ж, пожалуй, я даже снизойду до твоей просьбы. Твой род
прославлен и знатен, но, увы - все знают Бараира, но никто не слышал о
Берене. А заслуги отца не оплатят просьбы сына. Потому прошу я у тебя -
прошу - небольшой выкуп. Есть сокровище, которое хочу я иметь взамен на
мое сокровище - дочь мою. Говоришь, ни стены, ни камень, ни сталь, ни
пламя Ангбанда не остановят тебя? Ну так прогуляйся туда и принеси мне
Сильмарилл. Один-единственный. И Лютиен твоя. Ну, каков твой ответ?
Берен рассмеялся - зло и горько:
- Дешево же эльфийские короли продают своих дочерей - за камни! За
то, что можно сделать руками, продают они то, что никаким искусство не
создать! Что же, да будет так. Я вернусь, король, и в руке моей будет
Сильмарилл. Прощай. Я вернусь.
Берен повернулся и пошел прочь из дворца в гневе и гордой решимости.
И все в ужасе и почтении давали ему дорогу.

2
Он так до конца и не понял, что творится. Было только непривычное,
пугающее ощущение собственной беззащитности, словно он стоял нагой среди
ледяного ветра на бескрайней равнине, глядя в лицо безжалостно-красивому в
морозной дымке солнцу - бесконечно чужому и страшному. Так было, когда он
смотрел в лицо Гортхауэра. Оно было ужасающим не потому, что было
отвратительно-уродливо; оно было ужасающе прекрасным - в нем было что-то
настолько чужое и непонятное, что Берен не мог отвести завороженных ужасом
глаз, не мог спрятаться - оно притягивало своей непонятностью неотвратимо,
как огонь манит ночных бабочек.
И перед его внутренним взором стояло это розоватое, словно плохо
отмытое от крови морозное дымное солнце над метельной равниной, где не
было жизни, и почему-то он называл в сердце отстраненный свет этого
бледного светила улыбкой бога. И почему-то знал, что так и есть. А глаза
его видели - король Финрод, выпрямившись в гордости отчаяния, застыв
мертвым изваянием, смотрит прямо в глаза Жестокого. Казалось не было тише
тишины в мире, не было молчания пронзительнее. Что-то происходило, что-то
незримо клубилось в воздухе, и никто не мог пошевелиться - ни орки, ни
эльфы.
...По морозной равнине брел он, не глядя на беспристрастную усмешку
чужого, нездешнего солнца. Где он был? Что это, где это? Он знал, что
никого нет в этом мире, что он один, но не умрет никогда и вечно будет
идти в застывшем времени, и вечно не будет ничего, кроме отливающего
кровью солнца и голубовато-розового снега, сдираемого с зернистого льда
заунывным вечным ветром, не приносящим вестей; ничего кроме туманного
неба, стекающего розовым в синеву и черноту вдали, но ничего нету за
чернотой; ничего кроме равнодушной улыбки бога.
...Солнце налилось нестерпимо-торжественным ликующим огнем, и золотые
струи омыли небо до спокойной плоской лазури, теплое безветрие наполнило
грудь душным тяжелым ароматом. Красота вставала - пышногрудой,
тяжелобедрой, ленивой. Мед тек в воздухе и губы запекались сладостью. Сном
обволакивало душу. И ввысь, в безмятежное небо рвалась ослепительно-белая
лора (?), сладкий лед тянулся к золотым, медовым устам неба.
И с пустынно-чистого неба пустоокое солнце, здешнее - но чужое
улыбалось той же пустой улыбкой бога.
...Видения были немые и беззвучные, словно издали, хотя он ощущал их
вкус, и запах, и тепло, и лед...
...Кровь хлынула на белый, извечно белый снег, и улыбка бога
исказилась гримасой непереносимой муки и гнева. И далеко-далеко запели
глухие низкие голоса скорбно и протяжно, и нелепы были слова, и стон как
тень взвился над хаосом омываемой кровью тяжелой медовой красоты и
ужасающего величия ледяной пустыни, и вновь, как в долине черного хрусталя
хрипело и хлюпало кровью все вокруг, и рвалось по живому, и вставала
страшная, жестокая красота, выше Черного и Белого, всеобъемлющая, когда
сверху, двумя черными крылами Ночь скорбно обняла окровавленную вершину, и
солнце стало алым углем, и казалось - белое острие вонзилось в сердце
Ночи, и ее кровь стекает по белому, и Белое и Черное застыли на миг, и
дивной красоты Песнь осенила Алое на Черном и Алое на Белом, и была она
полна такой пронзительной тоски и скорби, красоты и стремления, что Берен
потерял всякое представление о том, где он и что творится вокруг. В ночи
исчезло все, и Песнь забилась ясной звездой... Как во сне он увидел среди
клочьев расползающегося бреда - медленно-медленно падает Финрод, и
бессильно опускает голову и так же медленно, бесконечно роняет руки
Жестокий. Крылья Ночи обняли и этот мир, и разум Берена.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51