И они не хотели его понимать, как бы он ни старался вразумительно и ясно говорить словами, о которых точно знал, что они единственно правильные.
Имелось много причин, почему он не пользовался другими словами. В течение первых лет жизни он находился под строгим надзором бабушки, и никто не позаботился сказать ему, что стол – это стол, а кровать – кровать. И позже, когда он сам догадался о названиях предметов, он уже больше не доверял словам. Слишком много среди них было ошибочных, слишком много – не поддающихся классификации и несколько – относящихся непонятно к кому. Как он мог называть Труду мамой, если Альберт Крессманн этим словом называл Тею, Дитер Клой – Ренату, а на дворе Лесслеров оно относилось к Антонии?
Горюя по Труде, он полночи пролежал на животе на заиндевевшей траве, пытаясь раскопать голыми руками жесткую, промерзшую землю. В какой-то момент он сдался, пролез под забором в бывший сад Герты Франкен, который никогда не был настоящим садом. Он искал ее в густом кустарнике, слонялся в зарослях, жалобно стонал и плакал в ночи «прекрасно?», в то время как отец рыскал по местности в его поисках.
Безнадежное предприятие. Якоб даже не знал, в каком направлении улизнул сын. В то время как Бен, спотыкаясь, бродил по воронке, Якоб бежал к перекрестку, решив, что Бен выберет путь, по которому уехало такси с Трудой. В ушах шумел и свистел ветер, каждый крик оборачивая в фарс. Но Якоб продолжал изо всех сил кричать, напрягая легкие, водить лучом карманного фонаря в ночи и бороться с порывами ветра.
Затем Якоб побежал к воронке, к пролеску и обратно. Больше всего его беспокоило, что на Бене была надета только тонкая фланелевая пижама. А он, несмотря на физическое напряжение, мерз даже в толстой куртке на подкладке. Мысль о том, что Бен умрет от холода, не покидала его.
Только в пять часов утра Якоб нашел сына под грушей, промерзшего до костей, лязгавшего зубами, дрожавшего всем телом. Он помог ему встать, надел на него свою куртку, дотащил до дома, усадил в горячую ванну и затем уложил в кровать.
В то время как Труда лежала на операционном столе, Антония, склонившись над Беном, взглянула на показания термометра и решила, что необходимо вызвать врача. Однако, кроме свечек, понижающих температуру, и обертывания икр, врач не дал никакого совета.
Весь день и всю ночь Якоб просидел у кровати сына, время от времени засыпая на минуту и просыпаясь каждый раз, когда Бен начинал метаться, стонать, плакать или внезапно кричать: «Руки прочь! Сволочь!»
Только на следующее утро Якоб по телефону осведомился о состоянии Труды. Она еще слабо держалась на ногах, но тем не менее даже подошла к телефону. Ни единым словом она не упрекнула его, что накануне напрасно их прождала. Только осведомилась о Бене и спросила, как Якоб с ним справляется.
«Наилучшим образом, – глухим от усталости голосом сказал Якоб. – Действительно отлично. Я уже дважды его купал. Думаю, что ему понравилось».
Около полудня пришла Антония, чтобы взглянуть на Бена, и поставила на кухонный стол приготовленный для них густой суп. Когда она предложила Якобу взять к себе Бена, тот нехотя отказался: «Я не могу такое требовать от тебя. Я уж сам как-нибудь справлюсь. Температура высокая, он бредит, но…»
Однако, когда Антония стала настаивать на своем, Якоб вздохнул с облегчением. Он помог ей отнести в машину находившегося в полузабытьи мальчика и сам на один час прилег на диван. Затем навестил Труду в больнице.
С ее выпиской можно было не торопиться. Вместо планируемой недели Труда пробыла в больнице десять дней и за это время неплохо отдохнула. Она ежедневно поручала Якобу передавать от нее лично «спасибо» и приветы Антонии и Паулю. Когда она вернулась домой, Бен тоже пошел на поправку, а Антония лишний раз убедилась, что мальчик никак не связан с ранениями Урсулы Мон и она приняла правильное решение – держать полицию от него подальше.
26 августа 1995 года
После того как Якоб покинул двор Лесслеров, в гостиной его друга дело дошло до столкновения. В свои тринадцать лет Таня Шлёссер уже не была маленькой и глупой девочкой. Она прекрасно понимала, что ее брата подозревают в страшных вещах. Даже если никто и не высказывал подозрений открыто.
Пока здесь присутствовал отец, она считала, что заступаться за Бена – это его дело. Но после единственного резкого возражения Якоб больше не открывал рта. Когда он медленно, словно старик, побрел из комнаты, с опущенными плечами, с головой, глубоко втянутой в плечи, так что казался на полметра ниже ростом, Таня вскочила с желанием побежать за ним, встряхнуть и с присущим ее возрасту обостренным чувством справедливости потребовать объяснений.
Антония, правильно истолковав выражение лица приемной дочери, удержала ее:
– Дитя, оставь его в покое. Твоим родителям сейчас, как никогда, тяжело. Они действительно должны были некоторое время подержать Бена дома, по крайней мере в ту ночь.
– Но он ничего плохого никому не сделает, – запротестовала Таня.
– Я знаю, – сказала Антония. – Многие знают. Но, к сожалению, не все.
– А что вы знаете такого, чего не знает папа? – Она посмотрела на Пауля. – Что в действительности произошло с Урсулой Мон, которую ты нашел восемь лет назад?
Пауль покачал головой и устремил взгляд на жену:
– Я тебе не раз говорил, что это было ошибкой.
Антония пожала плечами. Возможно, Пауль прав. Посчитали бы или нет власти Бена в его четырнадцать лет преступником или только ухватились бы за него, не найдя никого другого, сегодня трудно было сказать. Да уже и не важно. Важно было то, что для нескольких людей в деревне он и по сегодняшний день оставался преступником.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118