Крышка, несмотря на почти вросшую в нее плесень, свободно открывалась. Из банки исходил омерзительно сладковатый запах. Якоб скривил лицо от отвращения, заметив в одном из свернувшихся листов подорожника наполовину истлевший труп полевки.
– Нет, – сказал он, – не стеклянную банку. Мне нужно другое – бинокль. – И чтобы объяснить Бену, что он имеет в виду, Якоб зажал банку под мышкой, большими и указательными пальцами изобразил по кольцу и поднес их к глазам.
Бен понял, помчался к кровати, поднял большую матерчатую куклу, пошарил под подушкой и вытащил бинокль. Якоб взял его и подошел к окну. Окно комнаты Бена выходило на юго-восток, отсюда открывался вид на просторные поля, засаженные сахарной свеклой, картофелем и рожью. За ними лежала огромная воронка, оставшаяся после попадания бомбы. Земля в этом месте заметно уходила вниз.
В марте 1945 года, практически в последние недели войны, туда упало сразу несколько бомб. Раньше там находился двор Крессманна. Внушительная усадьба, в то время единственная в открытом поле. На отца Рихарда работало около двадцати людей. Однако вечером, во время бомбежки, все люди находились на собрании в трактире Рупольда. К счастью, они прихватили с собой пятилетнего Рихарда и даже Игоря, русского военнопленного, пригнанного на хозяйственные работы и не понимавшего тогда еще ни слова по-немецки.
Только старая полуглухая служанка осталась на дворе, чтобы приглядеть за коровой, которая должна была той ночью отелиться. И в то время как все внимательно слушали энергичный доклад Вильгельма Альсена, призывавшего население к мобилизации всех оставшихся сил, старая служанка, не обращая внимания на воздушную тревогу, решила зажечь на дворе лампу. Саботаж, как позже бушевал Вильгельм Альсен. Глухота, говорили другие. Как бы то ни было, но двор Крессманнов превратился в груду развалин, и никогда здесь больше ничего не восстанавливали и не строили.
Странное, полное таинственности место. Герта Франкен рассказывала, что каждую ночь там появляется старая служанка и бредет, чтобы погасить лампу на дворе. Но Герта Франкен много рассказывала всякой чепухи.
Теперь возле воронки бродили совсем другие фигуры. Прямо у ее края стояло несколько автомобилей, рядом какие-то мужчины в штатском, один из них держал в руке мегафон. Якоб предположил, что все они – полицейские, но ошибся. Мужчины были членами добровольной пожарной команды.
Продолжая прижимать левой рукой банку, правой Якоб поднес бинокль к глазам и теперь более отчетливо увидел, как несколько мужчин стали спускаться в воронку, правда без собак. Он смотрел, как фигуры, начиная спуск, пропадают в зарослях крапивы и чертополоха. Когда он снова повернулся к Бену, то почувствовал себя старым и неуклюжим.
Центнер, возможно больше. На весы сын навряд ли позволит себя поставить. Бена нельзя было назвать жирным, наоборот, натренированное беготней и работой под открытым небом тело вызывало мысль об атлете-тяжеловесе. Кроткий как ягненок, часто повторяла Труда. И Якоб ни разу не видел, чтобы Бен с умыслом причинил зло какому-либо созданию. Но при его силе зло случалось ненамеренно, что доказывали бесчисленные цыплята, погибшие в его руках.
Якоб вышел из комнаты и повернул ключ, находившийся снаружи в двери. Он вернулся в спальню, а стеклянную банку с мерзким содержимым поставил на комод. Труда, с окаменевшим лицом, все еще стояла у окна, пристально всматриваясь в яркий солнечный свет, словно в его мерцании сам черт бесчинствовал перед ее глазами.
– В воронке они тоже ищут, – сказал Якоб охрипшим голосом. – Я его запер. Лучше, чтобы он сегодня из дома не выходил. Не нужно, чтобы он болтался у них под ногами.
Якоб ожидал протеста. Но Труда только кивнула в ответ.
– У него снова был нож, – сказал Якоб с легким упреком, вынул его из-за пояса и бросил на кровать.
Труда только коротко взглянула.
– Должно быть, нашел его где-нибудь, – объяснила она. – Это не наш. Я ножи запираю на ключ.
Время обучения
Тогда Якоб узнал о цыплятах. И за каждый раздавленный пушистый комочек он задавал Бену трепку. Перед визитом к профессору Труда присутствовала при одном таком наказании и почувствовала себя страшно виноватой. За то, что взяла Бена в курятник; за то, что не заметила обледеневшую ступеньку перед кухонной дверью; за то, что его родила. Не в силах смотреть, она крепко зажмурила глаза, ощущая сердце, словно кусок свинца в груди, и одновременно сознавая необходимость и материнскую обязанность каким-то образом научить сына уважению к жизни других живых существ.
Однако все, чему мальчик выучился, так это страху перед Якобом. Бен не понимал связи между событиями: почему, если он задавил цыпленка утром, его бьют вечером, когда он сидит за столом перед наполненной тарелкой и только-то и делает, что качает ногами. Иногда он уже лежал в кровати, из которой его вытаскивал Якоб. Дошло до того, что Бен начинал жалобно стонать и прятаться под столом или в углу, как только Якоб появлялся в дверях.
Визит к профессору изменил многое: представления и взгляды Труды, даже ее поведение в целом. Наступившая весна выручила ее. Якоб почти все время был в поле и не видел, что происходило в течение дня в доме, во дворе, в хлеву, в сарае или в огороде. Если вечером он спрашивал Труду о поведении сына, она отвечала: «Сегодня Бен прекрасно себя вел. Он ничего не натворил, только бездельничал весь день. Я даже подумала, не заболел ли он».
Бена нелегко было усмирить. Мальчик никогда не болел, даже не знал, что такое гнилой зуб, – это несмотря на то, что обожал сладкое. С утра до вечера Бен буйствовал в доме или во дворе, прыгал, размахивал руками и издавал вопли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118