Одним словом, репертуар был известный.
А на утро у Тоскливца появился еще один повод для грусти – стул его расшатался, а так как в присутственном месте, по известным причинам, ничего лишнего не водилось, то перспектива приобрести надежного и верного товарища, на которого можно было бы смело опереться, была весьма туманной. Тоскливец даже попытался стул подклеить, но клей желтыми слезами застыл вокруг щелей и Тоскливцу стало казаться, что стул то ли плачет, то ли гноится. Это окончательно испортило ему настроение, и он зашел в кабинет к Голове, чтобы выпросить себе новый стул.
А Голова то ли полулежал, то ли полусидел на своем диванчике, который был ему милее, чем трон, и азартно пил чай, который ему, чертыхаясь, подала Маринка.
– Ты почему меня в замке не узнавал? – рявкнул Василий Петрович, увидев своего тоскливого, как пасмурный день, подчиненного, который мутными глазами пялился на него, словно его впервые увидел.
– В каком замке? – последовал лаконичный ответ, и Тоскливец гнусно улыбнулся, вспомнив, как по-кретински выглядел его начальник в золотой короне на троне или когда утром слуги умывали его прямо в постели.
Но Василия Петровича, умудренного теперь уже не только жизненным, но и потусторонним опытом, обмануть было нелегко.
– Я все знаю, – уверенно сказал Голова. – Про все твои шалости. Так что ты у меня на крючке. А то расскажу Кларе, как ты до королевы пытался добраться, даром, что она – Гапка, и тебе тогда не поздоровится. До конца своих дней будешь при своем интересе. И кто-нибудь для будущих поколений напишет «Сказку про серебряный ключик, который так никогда и не открыл известный пояс».
Василий Петрович захохотал, потому что по утрам был большим шутником, а у Тоскливца глаза засверкали от бешенства и он позеленел.
«Эге, – подумал Голова, – он опять за свое. Превратится сейчас в упыря и начнет за мной гоняться. Оно, конечно, для похудения хорошо, но только меня после чая и так пот прошиб. Надо бы его как-то успокоить».
– Ладно, – пошел он на попятную, – пусть будет «Сказка про ключик, который открыл известный пояс».
Но Тоскливцу и эта шутка не понравилась, потому что он принадлежал к той категории людей, которым нравятся только собственные шутки, независимо от того, смешные они или нет, и он, насупившись, сказал:
– Я не для того к вам зашел, Василий Петрович, чтобы вы вникали в мою супружескую жизнь. Она вас не касается. А потому я зашел, что стул мой расшатался и сидеть на нем более нет никакой возможности, потому как я могу упасть и повредить себе спину, а я этого допустить никак не могу. Вот и прошу вас дать мне денег на новый стул.
– Не знаю даже, – почесал в затылке Голова. – Вечно у тебя проблемы. А почему ты не можешь стул из дому принести? Дома у тебя этих самых стульев миллион. Вот бы и принес.
Глаза Тоскливца засверкали, как раскаленные угли.
– Где это видано, – закудахтал он, потому что от волнения голос у него совершенно пропал, – чтобы что-то на работу из дому нести? На кой тогда работа нужна? В дом нужно нести, в дом, и вам, Василий Петрович, это известно доподлинно, уж я-то знаю. Так что позаботьтесь мне стульчик приобрести. Вот так-с. А уж я его беречь буду как зеницу ока или как вы некогда берегли свою Гапку…
Но это Тоскливец сказал напрасно, потому что одно дело рога наставить, а другое – о них вещать на весь коллектив.
И Голова в это утро наконец решил, что за долгие годы общения с Тоскливцем смертельно устал от своего подчиненного и что лучший способ заставить того замолчать раз и навсегда – его укокошить, причем прямо сейчас, пока у него чешутся руки, и проворно вскочил с дивана, и, как бык на тореадора, кинулся на тщедушного Тоскливца, который ожидал всего чего угодно, но только не того, что тучный и медлительный Голова перейдет в наступление. И все из-за того, что он на мгновение забыл о том, что молчание – золото. И он, спасая жизнь, а точнее, тот обмен веществ, который еще теплился в его теле, ринулся от грозного начальника, который швырял в него всем, что попадалось ему под руку, как то: пресс-папье, чернильницы, папки для бумаг. «Эх, бюста нет, бюста, – в отчаянии думал Голова. – На упыря тогда израсходовал. Вот бы мне сейчас Ильича, я бы ему продемонстрировал победу пролетариата над дегенератом».
Кончилось все тем, что Тоскливец как ошпаренный выскочил из дверей присутственного места и чуть насмерть не сбил Акафея, который степенно входил в двери, намереваясь произвести на Голову определенный эффект и предвкушая, как тот начнет его усаживать, уговаривать попить чайку и оказывать всяческие знаки внимания. Но вместо этого он вдруг оказался на спине в уличной пыли, как жук, которого бесцеремонно отбросили. И он так же, как жук, беспомощно болтал в воздухе ногами, подыскивая себе точку опоры. А тут его и в самом деле окружили сотруднички и принялись поднимать, обтирать и лебезить. Особенно старался Голова, чувствовавший свою провину, и Тоскливец, который извивался, как восточная танцовщица в танце живота, и одновременно выражал своим лицом оскорбленную невинность или что-то еще в этом роде. Помещение сельсовета предстало перед Акафееем, как разоренное гнездо: обрывки документов кружили в воздухе, а стены были покрыты эзотерическими чернильными пятнами. Надо честно сказать, что Акафей ненавидел любой мистицизм. И особенно тот, которым была пропитана Горенка. Сам Акафей считал себя человеком уравновешенным и религиозным, потому что два раза в год отмечался в церкви и умел довольно правильно перекреститься, особенно в присутствии духовного или начальственного лица.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63