И сцена опустела, но на ней, чтобы не дать публике соскучиться, тут же полились Голова и привидение кота Васьки, которые стали препираться о том, кто из них имеет право слова, и каждый настаивал на том, что именно он. Наконец они договорились о том, что будут выступать по очереди и заговорили одновременно, но публике это уже надоело и она стала требовать, чтобы Васька убрался раз и навсегда.
– Говорящие коты, к тому же наглые, это от нечистого, – говорили в публике. – Да и что может нам сообщить Васька, кругозор которого, как общеизвестно, был ограничен кошачьей задницей?
Услышав такие недоброжелательные речи, Васька, который, как и все неудачники, был преисполнен самых благих намерений, завопил благим матом, что он всех их выдаст и расскажет прямо сейчас всем и вся, что у кого из них дома происходит, если ему немедленно не дадут слова.
– Проклятая кошатина, мало того, что не в состоянии даже сдохнуть и никого не утомлять, так еще нас и шантажирует! Надо его окурить ладаном, может быть, он тогда успокоится и не будет нас донимать своей галиматьей, – заговорила почтеннейшая публика, нисколько не тревожась о том, что какие-то семейные секреты станут достоянием общественности, ведь в селе, как на корабле, друг о друге и так все известно.
Васька, великие откровения которого безжалостно обозвали галиматьей, гордо и молча ушел со сцены, выражая всем своим абрисом глубокое презрение к закоренелым мужланам.
И на сцене остался один Голова, который гордо поправил простыню на плечах и сказал следующее:
– Мальвина, будь она проклята, норовит свести счеты с Красной Шапочкой, которая тоже, скажем прямо, еще тот гусь. И все это почему? Потому что обиделась, что Волк за ту вступился, но где вы видели волка, которому не нравится, когда из-под красной шапочки выбиваются золотые кудряшки и так чудесно оттеняют игривые карие глазки и розовые щечки?
Сердце Галочки при этих словах снова тревожно сжалось – не влюбился ли опять Васенька в Гапку, из-за которой он ее бросил много лет назад?
– Но мы-то с вами знаем, – продолжил к облегчению Галочки Голова свой странный монолог, – что наша Красная Шапочка кого угодно сживет со свету, причем без особых усилий, и что только Тоскливец способен этого не замечать. Нет уж, мои дорогие, мне куда более по нутру самая лучшая пора человеческой жизни – старость.
Аудитория благодарно захохотала – шутка Василия Петровича им понравилась.
– А нечего смеяться, – продолжал разошедшийся Голова, – ведь что такое человек? Как призрак отца Гамлета, истинно вам говорю, что человек, хоть он по неразумию и тщеславию считает себя венцом творения, всего лишь – сумасшедшая игрушка с одноразовым заводом, неспособная остановить ни на мгновение ни свое тело, ни свои мысли, а ведь и то, и другое приближает его к неизбежному концу. Можно даже сказать, что жизнь на самом деле является пожизненным заключением души в теле и что, только выпорхнув из него, душа наконец обретает блаженство. И старость совсем не является пародией на юность, как это кажется на первый взгляд, а прелюдией к блаженству и отдохновению от трудов праведных.
Слова Голова говорил, разумеется, правильные, но у зрителей они вызывали чувства, прямо скажем, смешанные. Наверное, это было объяснялось тем, что поведение уважаемого Василия Петровича на протяжении его мутной, как речная вода, жизни уж никак не напоминало те высокие эмпиреи, которые он вдруг принялся проповедовать. И поэтому наградой ему были жидкие хлопки и непристойные оклики из задних рядов, которые призывали его не дурить, припомнить, каким он был и есть казаком, и прекратить нагнетать привиденческие настроения и грусть.
И только Галочка искренне восхищалась ораторским искусством Василия Петровича и размышляла, что надо бы купить ему блокнот, чтобы он записывал свои мысли, которые, может быть, его еще и прославят как философа из Горенки. Ведь помнят же все каких-то древних греков, а разве то, что говорит Васенька, хуже?
Но тут слово захотел взять Васька, но его слушать никто не пожелал, и все стали скандировать: «Пьесу! Пьесу!». Но актеры уже выбились из сил и никак не могли изобразить хеппи-энд, который они понимали как торжество добра над злом, кукол над Карабасом Барабасом и Красной Шапочки над злым Волком. Тем не менее с левой стороны сцены собрались силы зла, а с правой – добра. Тоскливец уже готовился было подать сигнал к апофеозному Армагеддону и уступить наконец горячему натиску дровосеков и Красной Шапочки. Васька при этом пытался вставить свое веское слово, но его никто не слушал, и в этот решающий момент из суфлерской будки вдруг стали вылезать бледные такие девушки, но при этом очень даже не дурнушки. Никто их раньше в Горенке не видел, но все догадались (уж очень филейные их части напоминали крысиный зад), что они – соседки. А те ошарашено смотрели на сцену и в зал и никак не могли понять, где оказались. Они смущенно отошли на край сцены и застыли там в своих рваных одеждах, которые, однако, придавали им некую пикантность. Мужики в зале воспрянули духом и телом, потому как, если соседки такие же резвые, как соседи, то у них появляются известные перспективы. А бабы приуныли, потому как крыть им стало нечем и их пояса мужикам теперь ни по чем. Эх, жизнь, да особенно жизнь в Горенке, совершенно непредсказуемая вещь. Уж кажется, что все известно, все проверено, – ан нет!
«Дураки, вот дураки, – злорадно думал Голова, замерший до поры до времени в углу сцены. – Соседки ведь, они еще те… Задушат ни по чем зря, хотя почему они такие злые? Может быть, с ними все-таки можно договориться?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63