Кто знает, может быть, в заоблачной высоте тебе придут удивительные мысли.
И целый день Тоскливец провел под потолком, и впечатление было такое, что он усердно трудится. Но когда Голова догадался проверить, чем занимается его подчиненный, то оказалось, что тот перелистывает скабрезный журнал.
– Выгоню, – сказал Голова. – Видит Бог – выгоню.
– А я не могу стоя работать, ~ нагло парировал тот. – Где это видано – стоя работать? У меня так желудок может испортиться. И я уйду на больничный на веки веков. И вы тут без меня пропадете. Впрочем, общаться с вами, – Тоскливец сделал выпад против всех присутствующих, – все равно, что давать интервью клубку змей. Польза та же.
– Ух ты! – восхитился Голова. – Это ты уж точно от Гапки набрался. Можно открывать в селе школу ораторского искусства. Под ее руководством. Так и быть, купим тебе седалище, но только не стул, а табуретку. Потому как денег у нас нету. А когда появятся – прибьем к ней спинку. Лады?
Тоскливец зашипел так, словно он сам стал змеей. Но возражать не стал. Табуретка – так табуретка. Во-первых, даром, а во-вторых, на нее можно положить антигеморроидальную подушечку. И жизнь тогда начнет налаживаться.
И на следующий день Голова притащил табуретку. Она совсем не была из белого дерева с кожаным сидением, как рисовало Тоскливцу его воображение, а старая, серая, с расшатанными ножками и пропахнувшая супами. Голова спер ее на своей бывшей кухне, то есть в доме у Гапки. И Тоскливец тоскливо уселся на нее под столом и стал на коленях бездумно писать что-то в гроссбух, потому что он вдруг вспомнил, что так и не добрался до Клары, а коленки у него изуродованы и та его к себе не подпустит, пока он не выведет эту гадость. И гнусная табуретка напоминала ему о тщетности жизни. А тут еще и погода подкачала – небо вдруг посерело и с серого, как сырая шинель, неба на село обрушились мириады холодных прозрачных капель.
А у Головы вдруг, после чашки отборного индийского чая, появилось желание пообщаться с народом, и он подошел к столу Тоскливца и задушевно так спросил:
– Как это тебе удается прогуливаться по ночам в образе зеленого призрака? Расскажи.
Тоскливец оглянулся – не подслушивает ли кукушка – и ласково ответил:
– Никак не пойму, Василий Петрович, о чем это вы?
И Голова сразу сообразил, что Тоскливец его переиграл. Но решил не сдаваться.
– А то, что ты шляешься, как упырь, по ночам и мне спать не даешь. Хотя ты, наверное, и есть упырь, только не признаешься.
– Стул не купил и оскорбляет, – как бы в сторону и с надрывом сказал Тоскливец.
И Голове стало того почти жалко, но тут в присутственное место вошла красавица Гапка да еще в сопровождении Грицька, который держал в руке какую-то унылую, под стать осеннему дню, бумаженцию, с которой стекали на пол дождевые капли.
– Прикажи его арестовать, – просила Гапка. – Где это видано табуретки красть?
И она за шиворот подняла Тоскливца с его утлого, как тонущий корабль, сидения и торжествующе схватила табуретку. Разумеется, известная подушечка упала с нее на замызганный пол, а Тоскливец был человек аккуратный и не мог вынести такого издевательства. К тому же прилюдного.
– Гражданка Гапка! – возопил он на свою бывшую полюбовницу. – Это тебя надо упечь раз и навсегда, чтобы ты не оскорбляла невинных людей.
– У невинных на коленях крысы хороводы не водят, – ответила Гапка, которую трудно было заставить замолчать. – Слабо тебе штанины закатать, а? Вот и молчи!
И она торжествующе стала уносить табуретку из сельсовета.
– Слабо, а? – хихикнули из-под пола подлые и хвостатые идиотки, чтобы подлить масла в огонь.
Тоскливец не мог свести этого издевательства и, выхватив у Гапки табуретку, швырнул ее в нору. А та, удивительное дело, попала в цель и кого-то основательно задела по макитре, потому что из норы послышался громкий плач, но понять, притворный или нет, никакой возможности не было. Гапка и Тоскливец остались без табуретки и теперь обменивались злобными взглядами. Ругаться им перехотелось. И только наивный Василий Петрович себе на голову внес и свою лепту в сложившуюся ситуацию.
– Соседки, они малость не в себе, – сообщил он. – Воображают о себе, что они люди, а на самом деле просто гадость. Я бы ни за что…
– А ты на свои коленки посмотри, – посоветовал из норы девичий голос.
Голова удалился в туалет и возвратился из него со страшной маской гнева на лице.
– Немедленно удалите с меня свои хари, – требовал Голова. – Вам же известно, что я к вам ни-ни. Галочка меня не поймет. А не поможете – перетравлю дустом. Есть у нас дуст?
По выражению лица Тоскливца можно было понять, что, – кроме его несуразного стола на страусиных ногах, в сельсовете ничего нет.
– Неужели ты и дуст украл? – мягко так спросил Голова, но в его вкрадчивом голосе Тоскливец учуял отголоски надвигающейся бури.
– Дуст, – ответил он, – в общем-то, давно запрещен, и я был вынужден его утилизовать.
– И как же ты, я извиняюсь, его утилизовал? – не унимался Голова, с отвращением взиравший на застенчиво улыбающегося Тоскливца, который явно продал дуст прямо за углом.
– Надо в актах посмотреть, – степенно ответил тот, не бросившись, однако, смотреть «акты».
Но Голове было не до этого гада. Чертовы крысы подкузьмили его, и Галочка ни за что не поверит, что он не развлекся в норе. И выгонит его. И тогда ему придется ночевать в сельсовете, а ведь там даже плиты нет. И телевизора. И останется ему только прогуливаться по Горенке да слушать всякую гадость, которую вещают из нор.
И стало ему так грустно и обидно, что он, не прощаясь, вышел из присутственного места на свежий, почти холодный воздух и отправился к своему дереву, чтобы выплакать ему, за неимением маменьки и папеньки, свою печаль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63