– Дэйви наконец отправился спать, но с условием, что я отдам его пижаму в магазин поношенной одежды и больше никогда не буду говорить, что он мило выглядит. Выполнить это, боюсь, будет трудновато. – Она села рядом с Фрэнсис и, глотнув вина из ее стакана, нежно обратилась к сестре: – Посмотри на себя. Только посмотри на себя. Мне очень жаль, что все тан нескладно получилось у тебя в Испании, но если по-честному, то я не очень расстроена.
– Думаю, мы не будем сейчас об этом говорить, – заметила Фрэнсис, глядя на Уильяма, улыбающегося во сне под своим бумажным колпаком.
Роберт и Лиззи обменялись веселыми взглядами.
– Хорошо, не будем.
– Я рассказала Роберту, что этим утром сперва заехала к Джулиет.
– А почему не сразу сюда?
– Было всего семь часов.
– К семи мы уже два часа как бодрствовали и вели горячие споры по поводу похода в церковь.
– Не знаю, почему я никогда близко не общалась с Джулиет в детстве… – задумчиво произнесла Фрэнсис, будто не расслышав последней фразы Лиззи.
– Ты не ходила к ней.
– Да, я помню.
– Мама сегодня, часов в шесть утра, опять завела разговор о ней.
– Это же Рождество, – перебил ее Роберт, – и оно оказывает влияние абсолютно на всех. Если нет какой-нибудь естественной темы для разговора, люди начинают искать причину для ссоры. – Он посмотрел на тестя и продолжил: – Иногда мне просто не верится, что у него вот уже четверть века есть и жена, и любовница. Это у Уильяма-то!
– И все из-за того, что решения в его жизни всегда принимали женщины, – заявила Лиззи.
Фрэнсис взглянула на сестру.
– Ты уверена?
– О да!
Роберт медленно встал, как бы проверяя сначала каждый сустав, прежде чем доверить ему груз своего тела.
– Боюсь, что я должен пойти поспать. Лиззи вопросительно посмотрела на Фрэнсис.
– А ты хочешь спать?
Фрэнсис задумалась. Отяжелевшая от еды, вина и долгой дороги домой, она, кажется, проспала бы, подобно Рипу ван Винклю, пару веков.
– Пожалуй, нет. Нам надо заняться уборкой. Лиззи оглядела стол.
– Ты просто героиня. Тогда мы выгоним детей на улицу прогуляться на свежем воздухе.
Фрэнсис поднялась из-за стола.
– Я принесу поднос.
Корнфлекс устроился на кухонном столе возле остатков индейки.
– Чертов кот! – закричала Фрэнсис.
Он пулей бросился прочь. Фрэнсис уставилась на индейку.
– Успел он ее тронуть или нет?
– В любом случае, я ее не выброшу, несмотря ни на какие кошачьи микробы. Это индейка с фермы, и она стоила целое состояние. Фрэнсис…
– Да?
– Мне действительно неудобно, ты знаешь. За наше поведение вокруг этой Испании.
Фрэнсис сделала небрежный жест рукой.
– Я знаю. Я знаю, что тебе неудобно.
– Забудь об этом. Иногда все идет не так, как должно, и без особой на то причины. Пусть у тебя не останется неприятного осадка на сердце.
Фрэнсис внимательно посмотрела на сестру. Она сняла с крючка за дверью клеенчатый передник и надела его.
– Откуда ты знаешь, что я это чувствую? Лиззи слегка улыбнулась, ничего не ответив.
– Не надо делать никаких предположений, – сказала Фрэнсис.
– Ну, а какими оказались Гомесы Морено?
– Младший – очень симпатичный, но безалаберный, а старший – солидный темноволосый европеец.
– Приятный?
– Да.
– Красивый?
– Скорее, нет. Просто приятный.
– Я так хочу, чтобы ты была счастлива, – вдруг выпалила Лиззи.
– Что ты понимаешь под счастьем?
– Жить полной жизнью. Использовать все свои возможности: эмоциональные, физические, умственные. Полностью понять и оценить себя.
– Ты говоришь о муже, семье, детях, доме и художественном салоне? Потому…
– Что потому?
– Я думаю, у всех нас разные внутренние миры, даже у нас с тобой, хоть мы и близнецы.
Лиззи отложила разделочный нож и вилку, с помощью которых пыталась разделить остатки индейки, и взволнованно произнесла:
– Понимаешь, если у нас есть этот внутренний мир, в нем должны быть люди. Я хочу сказать, я знаю, что у тебя есть мы, и мы тебя обожаем…
– Не надо разговаривать со мной, как с маленькой…
– Я не думаю…
– Нет, именно это ты и делаешь. Ты считаешь, что я – наполовину пустой сосуд и потому я неполноценна.
Лиззи подалась к сестре с выражением нежности на лице.
– Ничего подобного. Я просто считаю, что у тебя огромный потенциал, пока совершенно нерастраченный.
– Прекрати говорить обо мне с такой жалостью. Лиззи опять взялась за нож и вилку.
– Я не жалею тебя. Ты прекрасно знаешь, что я думаю. Я думаю, что все отпущенные нам возможности для карьеры и свободы принадлежат тебе, а мне принадлежат другие возможности. Я просто не хочу, чтобы твоя жизнь стала обезличенной. Вот и все. Это, собственно говоря, и расстроило меня в твоей поездке в Испанию. Ведь, уехав на Рождество, ты отвернулась от нас, от своих ближайших друзей. Это и есть обезличенность. Понимаешь?
– Но я же возвратилась.
– Знаю. И очень рада этому. Как только ты приехала, я действительно почувствовала Рождество. И ленч был отличным, и все стали тан милы, хотя до этого были просто невыносимы.
– Я пойду соберу посуду.
Она вернулась в столовую, которая триста шестьдесят четыре дня в году служила комнатой для игр. Уильям исчез, несомненно, в инстинктивных поисках кресла для сна. Она принялась собирать тарелки, счищая с них комки рождественского пудинга и масла, собирая липкие ложки и вилки. „Интересно, – думала она, – есть ли во внутреннем мире Лиззи какие-нибудь фантазии? Или только дела, списки и книги заказов? Остается ли вообще у Лиззи хоть какой-то кусочек внутреннего „я", который не был бы пущен в дело? Остались ли у нее еще не реализованные возможности, и если да, то задумывается ли она над этим?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104