..
- А если ничего не выйдет? - седой говорил негромко, стараясь,
чтобы лысый расслышал, он совсем лег на подлокотник, перегородив
проход. Двигатели завыли, самолет рванулся по полосе, и ответ лысого
можно было только угадать.
- В любом случае, - повторил лысый, и его собеседник, не видя,
почувствовал, как зажглись тигриные желтые глаза. - В любом случае все
изменится. Он будет напуган, понял?
Вой утих, самолет оторвался от земли, и ее грязно-белый лист стал
косо уходить вниз и тут же скрылся за такими же грязно-белыми клубами
облаков. Лысый повернулся к слушавшему и, отчетливо двигая бледными
губами, сказал:
- Я его хорошо знаю еще по крайкому, понял? Он трус. Трус, когда
испугается по-настоящему, может сделать такое, что никакому герою не
приснится... Он испугается, и тогда в стране наступит такой страх,
какого еще не было, увидишь... Он до конца жизни будет бояться нас, а
люди будут бояться его, и там, - он ткнул рукой в сторону круглого,
полузакрытого шторкой окошка, за которым лилось грязное молоко, - там,
внизу, будет снова нормальная жизнь... Мир, покой, люди забудут всю
эту пакость, они будут рады ее забыть, и ты, мы все будем иметь право
гордиться - мы их спасли... Понял?
Он устроился в кресле удобнее, запахнул пальто, надвинул шапку на
лоб и прикрыл глаза. Помолчал минуту, будто сразу задремал, сказал,
уже не обращаясь к седому:
- Странно, теперь вроде и натопили в салоне, а раздеваться не
хочется... Намерзлись...
Снова помолчал. Седой, решив, что теперь-то он уж точно заснул,
повозился со спинкой кресла, откинулся, тоже закрыл глаза - и услышал:
- Он трус, в этом все дело.
5
Она поехала в Останкино, едва переведя дух после возвращения. В
субботу должна была идти передача, оставалось четыре дня, она боялась,
что не успеет войти и ее могут заменить какой-нибудь дурочкой из
молодежной редакции, с них станется.
Увидала стоящий, быстро забивающийся людьми лифт, пронеслась,
часто стуча каблуками новых сапог, по холлу, втиснулась - и оказалась
грудь в грудь с парнем из группы, репортером, недавно пришедшим из той
же молодежной редакции и уже сделавшим в прошлую передачу классный
сюжет об инвалидах и стариках, сплошные слезы...
- Привет, - сказал парень, - с приездом. Выглядишь, прикинута -
атас... Я забыл, ты где была?
Конечно, это было хамство, что он обращался к ней на ты, но, во-
первых, здесь все так обращались, а во-вторых, подчеркивать, что он
почти вдвое младше, тоже не резон... Хуже было, что она не могла
вспомнить его имя...
- Привет, - ответила она осторожно, - Игорек... за комплимент
спасибо, какой уж там вид, устала жутко...
- Глеб, - поправил парень без обиды и улыбнулся. - Опять нелегкая
судьба занесла куда-нибудь в Штаты?
- Да ладно тебе, Глебушка, - она уже облегченно засмеялась, - все
это фигня, на третий раз действительно не особенно интересно... Скажи
лучше, как дела здесь? Что с передачей? Что-нибудь крутое отснял?
Глеб глянул на нее изумленно, и тут она заметила, что и другие в
лифте посматривают на нее непросто.
- Ты чего, мать, не знаешь, что ли? - Глеб покачал головой. - Ну,
ты отвязалась... Не будет передачи, понятно?
В комнате курили, смеялись, все было, как обычно, но она заметила
сразу, что более шумно, более оживленно, чем раньше.
Смеялись немного истерично, говорили чуть громче, чем всегда, и
шутки были отчаянней и рискованней, и редактор, самый приличный
человек в команде, вдруг выматерился при ней, чего никогда раньше не
позволял себе. Так вели себя в классе, вдруг вспомнила она, сорвав
очередную контрольную и ожидая прихода завуча...
Домой ехала на такси, не хотелось сразу лезть в маршрутку и
метро, всегда давала себе отдохнуть, привыкнуть день-другой после
возвращения из поездки. Как-то незаметно успокоилась, злость и испуг,
передавшиеся ей от группы, улеглись. Обойдется, думала она, все
обойдется, не в первый раз за эти годы, уже и закрывали, и запрещали,
и все постепенно начиналось снова и даже круче, все круче после
каждого отката, обойдется и теперь...
Таксист ехал через центр, застревая перед каждым светофором -
было около восьми вечера, толпа машин сгущалась, перед Лубянкой
застряли надолго. Таксист обернулся, глянул ей прямо в лицо.
- А я сразу узнал вас, - сказал он. - Сначала везти даже не
хотел, а потом решил - отвезу да скажу по дороге, что мы о вас
думаем...
- О ком? - не поняла она. - Обо мне? Кто мы? Простите...
- Прощенья потом попросишь. - Таксист уже огибал площадь с
памятником, говорил не оборачиваясь, громко, она теперь расслышала
дикую злобу в его голосе и сжалась, забилась в угол, к дверце... -
Потом у народа прощенья будете просить, поняла?! Кто мы? Русские, вот
кто! Против кого вы телевидение захватили... Му-удрецы, ет-т...
Обо всем этом она знала, но так, в упор не слышала никогда.
- Я русская, - сказала она тихо, ей тут же стало стыдно, и от
стыда, от ужаса, оттого, что теперь поняла - все действительно
кончилось, она заплакала тихо, без звука, задерживая, чтобы не
всхлипнуть, дыхание, и тут же почему-то вспомнила Дегтярева, как он
одевался, глядя мимо нее, и ушел со своей бутылкой, и заплакала еще
отчаянней - от стыда и омерзения к себе, и все это каким-то непонятным
ей образом связывалось в одно горе - страшный таксист, его злоба, ее
месть, и слезы лились, безобразно смывая остатки грима.
Он должен был приехать только через неделю. Это было хуже всего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49