.. Ее нельзя, понимаешь, нельзя оставить, понимаешь?!
Я... да я разве прошу ее оставить?! Что ты говоришь?! Как тебе не
стыдно мучить меня? Разве я когда-нибудь покушалась на твою семью? Я
знаю свое место - распутная бабенка, - но зачем еще ты его мне
указываешь?
Ничего не получалось. Она бросала трубку, он хватал такси, мчался
встречать после передачи. И все снова было прекрасно, глаза сияли,
люблю, люблю, ничего не хочу, только не бросай меня, - но уже через
полчаса все заводилось сначала, обвинения, обиды, счеты... Все
портилось на глазах...
В октябре начинались съемки, уже были паспорта и визы. В конце
октября должна была уехать и она: на месячную стажировку в Японию. К
этому времени у нее уже был прекрасный английский - независимо ни от
каких переживаний она делала все, за что ни бралась, старательно,
результата добивалась блестящего и быстро. Услышала от него новое
слово и повторяла несколько раз в постели: "Я перфекционистка".
Постели, собственно, не было. Только раз удалось все в той же
мастерской, и этот раз был испорчен: пришел хозяин, позвонил.
Лихорадочно шепчась, одевались, хозяин, будто смущенный, но, кажется,
чем-то и довольный, ждал у подъезда, когда вышли, деликатно
отвернулся. Она, вся в красных пятнах, неловко поправляя поднятый
воротник, стояла за углом, пока он отдавал ключ. В такси ехали почти
молча, поцеловались на прощание быстро и сухо, он будто в бумагу
ткнулся губами. Потом долго, ласково прощались по телефону, и еще из
аэропорта он звонил и клал трубку - все время подходили то дочь, то
свекровь. Ольга ждала у тележки с чемоданами, безразлично спросила:
"Ну что, на студии не отвечают?" - он просто промолчал.
Вот и все, думал он, пока старательные стюардессы возили столики
на колесах и раскладывали подносы с убогим по международным, но
шикарным по отечественным меркам завтраком. Вот и конец, думал он,
расплачиваясь из тоненькой пачки долларов за пластиковую фляжку виски
и сворачивая с нее крышку. Конец жизни, это неизбежно, но тяжко,
хорошо только, что его можно так скрасить, думал он, прислушиваясь к
первому горячему глотку и закрывая глаза, это вроде самоубийства в
ванне, уют горячей воды, и надо закрыть глаза, чтобы не видеть, как
она окрашивается темно-розовым, как толчками выбивается под ее
поверхностью кровь из вены. Наступает жизнь после смерти, Ил-62
неплохое средство для форсирования реки Стикс, и там, потом, еще будут
прекрасные картинки парадиза.
Посмотрим, что они там наснимают, думал он, как они там устроят
натуру для моих ребят. Интересно, какой получится у этого американца
Сергей и кого они нашли для Олейника и для Юры...
Мы будем там играться, думал он, и постановочная группа будет
мучиться с эффектами, и всем будет казаться, что это уже почти
настоящее... А ребята будут париться в Заволжье, и редкий снег будет
змеиться по замерзшим колеям, и ночью тепло будет кончаться в метре от
батареи, а в темной казарме будет стоять ледяное удушье.
Среднее Поволжье. Ноябрь
Брызги жидкой глины, выбитые "Уралами" из глубокой колеи, застыли
и торчали сквозь редкий, непрестанно сдуваемый снег острыми иглами.
Шли по обочине. Сзади приближался, нагонял истеричный,
сбивающийся на визг рык мотора. Виляя и дергаясь, чтобы не ввалиться в
непроходимо-глубокую, по мосты, колею, подъехал ГАЗ-66. По низким
металлическим бортам хлопал плохо закрепленный, в засохших потеках
грязи брезент, откидывающаяся кабина дергалась и дребезжала. За рулем
сидел солдат в затертой до белизны синей куртке с меховым воротником и
по-дембельски сдвинутой на брови маленькой ушанке из свалявшейся до
войлочной плотности искусственной серой цигейки. Рядом с шофером сидел
Барышев - как всегда, словно картинка из альбома форм, на этот раз
почему-то в парадной светло-серой шинели, в фуражке с витым золотым
шнуром и "капустой" вокруг кокарды. Щеки его матово светились ровным,
чуть коричневатым румянцем, ясные, до каждой реснички промытые глаза
смотрели весело и спокойно. Ему можно было дать лет двадцать пять,
подполковничьи погоны выглядели маскарадом.
- Бойцы! - Приоткрыв дверь, он слегка склонился с высоты. Почти
на уровне их глаз оказался сияющий сапог с ровным высоким голенищем,
острым носом - в столичном еще округе, видать, в академии полученный,
парадный, для ежегодных прогулок мимо гранитного морга. -
Здравствуйте, товарищи солдаты... Куда двигаемся? Кто старший?
Если бы про старшего спросил другой, можно было бы принять за
нормальную шутку, но Барышев не шутил никогда - органически был не
способен. Сергей молча отвернулся, ткнул сапогом глиняную колючку, еще
раз ее поддел - обломанную... Юра застыл неподвижно, по привычно
вернувшемуся солдатскому правилу: как только нет нужды двигаться -
расслабиться и застыть. Руки он держал в кармане бушлата, воротник
поднял, тесемки от опущенных наушников чудовищно мятой солдатской
шапки болтались вдоль нечисто - только под утреннюю поверку - выбритых
щек.
- Олейник, я спрашиваю, кто старший? - Барышев не повысил голоса,
продолжал смотреть спокойно, все больше становясь похожим на человека
с плаката по ношению формы. - Вопрос не понятен?
- Старший не назначен, товарищ подполковник, - негромко сказал
Олейник. Он стоял ровно, так что можно было бы при желании считать это
строевой стойкой, но он стоял ровно всегда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49