Но когда она открывала дверь квартиры, телефон уже разрывался.
Андрея еще не было - наверное, опять принимает каких-нибудь
фирмачей... Она сняла трубку.
- Я вернулся, - сказал он. - Я вернулся раньше. Завтра увидимся -
сейчас говорить не могу. Я люблю тебя, я вернулся к тебе. Слышишь?
Завтра увидимся, завтра увидимся...
3 = Пятое время года
1
В тесном междукресельном пространстве Ту-154 ноги пришлось
подтянуть к животу, и уже через полчаса полета все внутри начало
болеть, черт бы побрал их экономию! В подгрудинном привычном месте
установился жесткий, угловатый кулак, гастритно-язвенные ощущения
отвлекли от жизни, от переживания довольства, удачи, успеха,
возможности осуществления желаний.
Но все жарче сияло за окном солнце... И вдруг охватило такое
счастье! Боль отпустила, заглушенная глотком, другим, третьим, и
бутербродом, который она достала из какой-то удивительно красивой
коробочки, явно от фирменных конфет, или колготок, или еще какой-
нибудь чепухи. Бутерброд был правильный, на обычном сером хлебе,
крошащемся в руках, с рыночным, чуть оплывшим салом. Был повод
посмеяться - интеллигентов сразу видно: виски салом закусывают. У
моего дружка, сказал он, написано "а мыло русское едят". Она
покатилась со смеху, хотя вообще на иронию реагировала сдержанно и не
всегда адекватно, ее патетика не принимала его манеру привычного
общения с друзьями. Почему мыло? А ты что не поняла? Это же есть такое
выражение - "наелся, как дурак мыла", и есть такая басня у какого-то
сталинского сокола о низкопоклонниках - "а сало русское едят", и вот,
понимаешь, дружок совместил, и получилось дико смешно...Я не поняла,
но действительно смешно...
Встали очень рано, и теперь немного выпив и поев, задремали
обнявшись, приникнув друг к другу. Он во сне чувствовал своим левым
виском ее твердо округленный детский лоб, и дыхание, удивительно
чистое для взрослого человека ее дыхание наполняло маленькое
пространство между ее и его лицом, отделяя это простран- ство от
остального воздуха, летящего внутри самолета и, в свою очередь,
отделенного от воздуха снаружи, от всего яркого бесконечного света.
Какая-то короткая мысль об этом полете внутри друг друга
изолированных пространств мелькнула в его голове, но тут же он заснул
совсем крепким сном.
А она, наоборот, в эту минуту проснулась. Чувствовала себя
удивительно выспавшейся - будто не встала в четыре, не перестирала
Нике все белье, не наготовила на два дня еды всем троим - Нике, Андрею
и свекрови, которая всегда на время ее отсутствия перебиралась
присматривать за сыном и внучкой, не собрала недоглаженное барахлишко,
не накрасилась на ходу... И выскочила к заказанному такси свежая,
промытая, легкая, ясно глядя на утреннюю пустую улицу, на удивительно
интеллигентного вида таксиста, на поднимающийся в сизом небе оранжевый
свет дня... На углу, на повороте, стояло другое такси. Она попросила
притормозить рядом, он увидал, тут же выскочил, захлопнул дверцу,
обежал машину кругом, сунул в окно шоферу деньги - и через секунду уже
ввалился к ней. Прижался, пихнул свою сумку на переднее сиденье,
прижался снова... Весь час дороги до аэропорта говорили о тяжком,
чужом - о делах в ее редакции, о явном откате, о съемках, о том, что
Редько ни черта не понял и снимает густой реализм, снова о ее делах и
закруте в комитете... Но время от времени он прижимался, приваливался
- и все отходило, уплывало.
Она тихонько высвободилась, выпрямилась, устроила его голову у
себя на плече, огляделась. В самолете многие спали - регистрация на
этот ранний рейс закончилась в восемь и вылетели удивительно точно, по
распи- санию.
Если самолет разобьется, это будет ужасно, подумала она, потому
что обнаружится, что мы летели вместе.
Он проснулся, поднял голову, посмотрел ей близко в глаза сладким,
счастливым взглядом.
Если сейчас самолет разобьется, сказал он хрипловато со сна, это
будет прекрасно. Можно будет считать, что мы вместе прожили жизнь и
умерли в один день. Знаешь, сказал он, они жили долго и счастливо и
умерли в один день, так заканчиваются сказки.
Но мы жили недолго, сказала она.
Он положил руку на ее живот и почувствовал, как под его рукой
дернулось и напряглось живое, что-то задвигалось, пошло тепло. Он
начал яростно прорываться через одежку. Что ты делаешь, сказала она,
увидят. Не увидят, сказал он. Рука, придавленная поясом ее юбки,
неловко вывернулась, но он продолжал рваться, продираться к ней. Это
все уже было, прошла как бы титрами мысль, банальное ощущение повтора,
посещающее часто. Но, скользнув, мысль тут же размылась, сгинула, и он
все выворачивал руку, и наконец достиг, дотянулся.
Ты совсем другой, сказала она, ты сейчас думаешь о любви, а я о
жизни. Я тоже подумала о катастрофе, но испугалась огласки, а ты... Ты
- только о любви. Ты смелый, чистый мальчик, я люблю тебя.
Они уже не видели и не помнили ничего. Самолет, к счастью, спал,
но даже если бы все проснулись и глазели на них, и могли расслышать
каждое их слово и дыхание, даже если бы их вывели на площадь и
транслировали их стоны для сотен тысяч желающих, даже если бы позор
уже наступил и жизнь потом стала бы невозможной - ничто не могло
остановить их.
Не так, сказала она, ниже. И осторожней, не сделай больно, иначе
все пропало. Так... О, Господи, что же ты делаешь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49