Постель была убрана,
но из ящика торчал впопыхах не замеченный край простыни. "Можно тебя
на минуту?" - позвал он жену. Она вошла, остановилась у двери, чуть
пошатнувшись, оступившись. "Зря ты надела брюки на голое тело, -
сказал он. - Все остальное могло бы сойти, но это заметно и трудно
объяснимо". В прихожей стукнула дверь - Леонид Владимирович
удалился...
Через полтора года однокомнатную они поменяли с большой доплатой,
Андрей встречал ее после каждой поздней передачи и, перегибаясь из-за
руля, целовал, чуть прикасаясь сухими губами к губам. Завидовать ей
стали еще больше... Так они прожили восемь лет. Дочка пошла в школу,
помогала бабушка, его мать, поочередно пасшая то старшего внука, то
младшую внучку и одинаково ненавидевшая их матерей. Она была вдовой
академика и оба брака своего сына считала непристойными мезальянсами,
от нового тоже не ждала ничего хорошего, но детей воспитывала по-
своему, серьезно, потому что академическая фамилия не должна была
прерваться выродками, каким-нибудь рокером и шлюхой.
Но и тут, в этой благопристойной жизни, унижение не кончилось.
Именно теперь, когда можно было бы существовать прекрасно, достойно,
чисто, - одолела ее страшная, давняя, с отрочества, пагуба. Не знал об
этом никто - ни Олег, ни сгинувший где-то в провинциальных постановках
стадионных концертов Валерий Федорович, ни случайные мужчины - о
неутолимости ее, которую смиряла всю жизнь, да так и не смирила. И
теперь, в покое и довольстве, страсть, бешенство, жажда вылезли на
поверхность, стали крутить ее и корежить. В первую ночь Андрей был
счастлив, такой любви он не знал, техникумовская учительница была
жадна, но зажата, лишена фантазии и понимала только одно: еще, еще,
еще...
Хриплые крики этой женщины, ее судороги, то, как она изгибалась,
становясь на миг сильней его, радостно изумили... Но прошли годы - и
однажды днем, когда свекровь увела внуков в Пушкинский музей, в
спальне с задернутыми шторами она открыла глаза, отстонавши, отхрипев,
отдергавшись, - и встретила взгляд Андрея, удивленно холодный и даже -
потом убеждала себя, что показалось, но знала, что так и было, -
слегка брезгливый. Резко оттолкнувшись мощными руками байдарочника, он
встал и, не оглянувшись, молча ушел в ванную. А она осталась лежать,
только медленно перекатилась лицом в подушку и, закидывая назад руку,
нащупывая, натянула на себя простыню. Это был последний раз днем, да и
вообще - последний раз по ее инициативе. Теперь пару раз в неделю она
лежала ночью неподвижно, глядя в невидимый темный потолок или плотно
закрыв глаза, и повторяла про себя: "Я не хочу... ничего не хочу...
это не я... не я..." Андрей будто ничего и не заметил.
Между тем жизнь изменилась непредставимо. С экрана она
произносила немыслимые слова, в студии появлялись люди, заставлявшие
вспомнить молодость, пыльные мастерские и ночные разговоры, в которых
она, тогда еще ничего не понимая, радостно ловила отзвук, эхо
опасности, наслаждалась привкусом недозволенности и находила в этом
выход своей вечной неутоленности. Теперь люди, неуловимо похожие на
Олега и его друзей, приходили в студию, она их представляла зрителям,
а они, лихорадочно спеша сказать, выкрикнуть застоявшиеся слова,
смотрели сквозь нее и даже, как она иногда замечала, с некоторым
раздражением - эта накрашенная телефункционерша, смазливый попугай,
наверное, вот так же несколько лет назад сообщала об очередной звезде
выжившему из ума борцу за мир.
А Андрея выбрали членкором. Она же искала в этой новой жизни свой
ход - и нашла: стала пробиваться в комментаторы, читала сутками все
подряд, от обезумевших газет до недавно еще запрещенных философов, и
уже однажды вела какую-то из новых, бесконечно болтливых передач и
произвела прекрасное впечатление на участников, и какой-то старикан в
неприлично модном пиджаке и с легко летающими вокруг пергаментно сухой
плеши белыми волосиками, дружески наклонившись к ее уху, когда на
мониторах шла информационная перебивка, спросил: "А вы, милый друг, у
хозяина почалиться-то успели?" - видимо, совсем потеряв реальные
представления о возрасте, поскольку, как удалось у него же шепотом
выяснить, темная фраза на лагерном языке означала именно сидение в
лагере.
Словом, в новой жизни стало не хуже. Хозяйство, правда, вести
было все труднее, с едой делалось все больше сложностей, но свекровь
взяла дочку уже почти на полный пансион, Андрей, когда бывал дома, - а
все чаще где-нибудь в Штатах, - ел в столовых, в институтах, на
приемах у шефов непрерывно открывающихся фирм, а она сама почти каждый
день - с этими новыми хозяевами жизни, бывшими диссидентами и
заключенными, бородатыми, усатыми, длинноволосыми, легкомысленно
одетыми - в неприлично дорогих кооперативных забегаловках и обжорках,
полутемных и, как она ощущала, полуприличных.
Весной ее пригласили участвовать во встрече европейской
общественности - такое примелькавшееся лицо было, конечно, необходимо
организаторам для полноты картины. Толпы модных политических людей
бродили по гигантскому и нелепому вестибюлю огромной гостиницы на
окраине, в конференц-зале сидело с сотню безумных старух и
американцев, остальные ждали перерыва и болтали. Кто-то познакомил ее
с каким-то: среднего росточку, среднего сложения, с непри- метными
чертами лица - впрочем, вполне правильными, если присмотреться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49