Становится все холоднее, — он замешкался, начал покашливать в кулак. — Прошу вас к нам в каюту…
«К нам…» — пронеслось в сознании живописца.
— Действительно, — Шибаев осторожно взял художника под локоток, — есть о чем поговорить.
Через несколько минут они входили в каюту-люкс на третьей палубе парохода «Зеландия». Кроме небольшой гостиной, тут были еще две комнаты, а не три, как в каюте у Рерихов. «Судя по дверям», — определил Николай Константинович, испытывая смятение чувств, в которых преобладало некое сладостное, сосущее предвкушение: сейчас произойдет нечто важное.
«И мы согласимся!.. — уже принял решение русский живописец в изгнании. — Лада не будет против. Наоборот…»
Круглый стол с привинченными к полу ножками был изысканно накрыт на три персоны, и стало ясно, что над сервировкой потрудился искусный стюард. Холодные закуски: омар с зеленью, рыбное и мясное ассорти, свежие овощи и фрукты, холодная курица под белым соусом, еще что-то яркое, изысканное, аппетитно пахнущее, что именно — Николай Константинович сразу не успел рассмотреть. Все вместе являло некий натюрморт, обреченный на скорое уничтожение. Темные бутылки французских вин и штоф «Смирновской» водки.
— Прошу к столу, Николай Константинович. Чем Бог послал, по русскому обычаю. — Горбун первым, по-хозяйски расположился за столом; живописец последовал его примеру. — Сейчас я вам представлю моего коллегу… И можно будет поднять бокалы за встречу соотечественников в столь экзотической обстановке: корабль, плывущий в Новый Свет, вокруг океан, Россия за даль— I ними далями. Какой замечательный повод выпить! Вы не возражаете?
— Не возражаю, — сказал художник, подумав: «А товарищи большевики из Чрезвычайки путешествуют по свету с комфортом».
— Да, учитель, — нарушил возникшее снова молчание Владимир Анатольевич, — пока мы не приступили к трапезе. Смею вас заверить, что я следую в Штаты вовсе не как ваш сопровождающий… У меня в Америке. свои дела, миссия, если угодно: предстоит наладить оборвавшиеся связи с американским теософским обществом. Мы и этот предмет обсуждали с вами — теософию. Помните?
— Да, обсуждали.
— Вы знаете, теософия — моя давнишняя страсть. И вам, Николай Константинович, наверняка известно, что теософское общество, филиалы которого теперь существуют во всем мире, было создано в США нашей соотечественницей Еленой Петровной Блаватской… точно не помню, в каком году.
— В тысяча восемьсот семьдесят пятом, — сказал Рерих.
— Да, да! Совершенно верно, — Шибаев смутился. — Извините.
Николай Константинович чувствовал: Горбун хочет сказать что-то важное, и никак не может решиться.
— И вот что, учитель…— Владимир Анатольевич опустил голову, нагнувшись к столу, и горб его теперь возвышался за спиной как бы самостоятельно, стал третьим участником беседы. — Я принимаю ваше предложение…
— То есть?.. — Рерих не сразу понял, о чем идет речь.
— Ну… Я согласен быть вашим секретарем, вести дела, связанные с Востоком, с Индией, с возможными предстоящими экспедициями.
— Ах, да! — теперь был смущен Рерих: «Совсем из головы вон…» — Что же, замечательно! Я очень рад… Только как же теперь? В новых обстоятельствах: я — в Америке, вы — в Латвии или… в Москве. Не знаю…
— Полно, Николай Константинович! — перебил Шибаев. — Не век же вы будете сидеть в Штатах! Потом… И на расстоянии можно вершить любые дела, уверяю вас! Притом вершить самым наилучшим образом.
— Может быть…
— Значит, вы берете меня?
Николай Константинович не успел ответить: открылась дверь одной из спальных комнат, и в гостиной появился высокий сухощавый мужчина лет тридцати пяти в строгом черном кителе, брюках галифе и до блеска начищенных сапогах, без знаков воинского звания; смуглый, черноволосый, с большим, «думающим» (как определил для себя Рерих) лбом; крупный нос, пристальный напряженный взгляд темных глаз, впалые щеки, губы твердо сжаты, в уголках рта еле уловимая усмешка — во всем облике нечто напряженно-волевое, аскетическое, нервное. От этого человека исходили волны некой жаркой, даже опаляющей энергии, которую живописец ощутил сразу, и подействовала она на него возбуждающе.
— Здравствуйте, — сказал незнакомец сухо и холодно.
— Разрешите представить, — заспешил Горбун. — Замечательный русский художник Николай Константинович Рерих — Глеб Иванович Бокий…
— Работник Объединенного государственного политического управления, — пришел на помощь коллеге третий участник начавшейся тайной встречи.
«Ну, этого я и ожидал», — подумал художник, однако что-то екнуло в груди.
Бокий сел за стол, окинул его быстрым изучающим взглядом и нахмурился.
— Что-нибудь не так, Глеб Иванович? — спросил Шибаев.
— Слишком «так», — усмехнулся руководитель операции, которая в Москве на Лубянке была названа — и кому в голову пришло? — «Статуя Свободы». — Любите, Владимир Анатольевич, роскошествовать. Ну да ладно! Сегодня, пожалуй, можно и должно: думаю, эта наша встреча — историческая для судеб России. И прежде чем поднять первый бокал, давайте обсудим одно дело. У нас к вам, Николай Константинович, очень важное предложение… У меня есть интуитивное ощущение, что вы его примете. Я бывал на ваших выставках, читал многие ваши статьи. Ведь вы за сильную, могучую, единую и неделимую Россию, не так ли?
— Безусловно! — быстро ответил Рерих.
— Великолепно! Значит, мы договоримся, и у меня есть уже первый тост. Однако давайте наши переговоры проведем на трезвую голову.
Переговоры продолжались больше трех часов, и был момент, когда в дверь каюты деликатно постучали:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192