Сначала я не понял. Но он быстро прояснил мои мысли.
– Мой предшественник не замедлил бы воспользоваться этим набором презумпций, чтобы доказать вашу невиновность. Он считал вас школьным пособием, живым примером неправильной оценки видимости. Козлом отпущения. Покаянной жертвой. Вы вбили эту идею ему в голову. С вашей пассивной помощью он сформировал – или деформировал – поколения полицейских. Он так долго делал им прививки против очевидного, что теперь вряд ли хоть один из них еще способен распознать грабеж среди бела дня в общественном месте. Вирус заумности… Если подозреваемый кажется до такой степени виновным, это-то как раз и свидетельствует о его невиновности. Это, конечно, льстит умственным способностям обыкновенного полицейского, но лично я не признаю данную теорию, господин Малоссен. Такие сентенции на пользу романистам. В жизни факты – это факты, преступления – это преступления, и большинство из них явно изобличает своего исполнителя.
Я перестал слушать Лежандра. Я вдруг понял смысл такой метаморфозы с кабинетом. Синдром преемника. Новый Человек пришел! А вместе с ним и новое Человечество. Естественно, не без потерь в предыдущем составе: отстранение одних, досрочная отставка других, тюрьма, ссылка, уныние, увольнение… одиночество. Одиночество. Смена идет! Устраняем, искореняем, устраиваемся на прошлом, нацелившись в будущее. Сдается мне, что прежний состав Кудрие последовал за обстановкой его кабинета. Ничего не поделаешь: новая метла по-новому метет. Тупой гимн преемника. Мы верим в современность. Мы забываем, что современность уходит своими корнями в глубокую древность. Голову даю, что они даже сменили скрепки, которыми будут скреплены листы моего дела. Он верит в это, твердо верит, железно: комиссар Лежандр – в свою новизну. Он нам еще покажет и распишет. Об этом, кстати, говорят вывешенные на стене графики, классификация преступлений по географическому признаку, кривые национальной преступности, процентные соотношения – всё это показатели температуры общества. С приблизительностью в полиции покончено. Отныне работаем по-научному. «Надо вам сказать, господин Малоссен, что всякая наука базируется на фактах!» Он, Лежандр, старается говорить спокойно, его речевой аппарат отличника Политехнической школы размеренно артикулирует каждое слово, да, но за голубизной его чиновничьего взгляда я вижу, как он словно пальму кокосовую трясет. И с какой злостью! Постой, дубина! Перестань ты, буйно помешанный! Там, на верхушке не Кудрие сидит, это я! Кудрие давно свалил! Он на рыбалке! Со своим приятелем Санше! В Малоссене! Деревня такая с моим именем! Кудрие не гробит жизнь на своего зятя! Он сейчас цепляет наживку на крючок! С бутылочкой розового, на свежем воздухе, у речушки…
И, как будто подтверждая мои худшие опасения, размеренный голос дивизионного комиссара Лежандра подводит итог:
– Само собой разумеется, я не представляю это как личное дело, господин Малоссен. Для меня вы – такой же подозреваемый, как и любой другой. У вас столько же прав, как и у всех. Не больше и не меньше. И ваш случай будет рассмотрен основательно, последовательно и беспристрастно. Если возникнет сомнение, можете мне поверить, это сомнение также будет обоснованным.
Где вы, Элизабет? Я звал вас недавно, вы не слышали? Кофе, Элизабет! Прошу вас. Маленькую чашечку кофе. Это такая малость в сравнении с только что распахнувшимися передо мной дверьми в вечность.
Но в переговорном устройстве слышится совсем не голос Элизабет, и не ее силуэт появляется за стеклянной дверью. Еще одно чудо Нового Человека: старомодная, строгая и заботливая экономка кюре превратилась в секретаршу с иголочки, которая не может предложить ничего, кроме нервной улыбки и достаточной компетентности в недостаточно длинной юбке.
И в руках у нее совсем не утренний кофе.
У нее в руках факс.
Который она жеманно кладет на стол.
– Благодарю, мадемуазель.
Все такое прозрачное в кабинете дивизионного Лежандра, что, выходя, мадемуазель как будто проходит сквозь стену.
Да, факс.
Читаем.
– Это должно вас заинтересовать, господин Малоссен.
Дочитываем.
– Личность третьей жертвы.
Смотрим на меня невыразительным взглядом.
– «Мари-Элен Изомбар…», господин Малоссен. Вам это о чем-нибудь говорит?
Ни о чем. К счастью, мне это ни о чем не говорит.
– Вы уверены?
Совершенно. Весьма сожалею. Не знаю я никакой Мари-Элен Из амбара.
– Девятнадцать лет, господин Малоссен… студентка… временно работала ночной горничной в гостинице, где, по вашим словам, вы провели ту ночь… Должен я напоминать название этой гостиницы?
– …
И все так же, молча, я выслушал последние очереди пишущей машинки, которая прибивала слова к стене с самого начала допроса.
41
Группу японских туристов, сидящих в открытом пространстве, свесив ноги в пустоту… вот, что видела Жюли в зеркале.
– Выходи оттуда, Барнабе!
Одна в парижской квартире покойного Иова, Жюли разговаривала с зеркальным шкафом.
– Выходи, или я сама тебя достану.
Шкаф ей отвечал:
– Помолчи, Жюли, и делай, как я: смотри спектакль.
Зеркало шкафа не отражало Жюли. Зеркало шкафа предлагало ей обратное изображение экрана телевизора. А в телевизоре – эта группа японцев на площади Пале-Рояль, сидящих в пустоте: то положат ногу на ногу, то снимут, то встанут и засеменят куда-то, перебирая ногами над полом, то взбираются по невидимым лестницам, то спускаются, и все это – не касаясь земли, к пущему веселью окружающей толпы.
Жюли была не в настроении.
– Последний раз предупреждаю, выходи из шкафа, Барнабе, или я все тут разнесу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136