Бесполезно. Она участвовала в постановках совсем другого рода.
– А этот снимок, он вам о чем-нибудь говорит? Легкий румянец, появившийся на щеках Клемана, тут же пропал. Силистри уже жалел, что все это затеял. Ничего он здесь не прояснит для своего следствия, это понятно.
– Подумайте хорошенько.
Клеман не мог глаз оторвать от затейливых узоров улиц, сплошь покрывавших безголовый торс Шестьсу, здесь, на снимке у него в руках. Когда Жереми потянулся за фотографией, Клеман судорожно вцепился в нее, не желая отпускать. Силистри приказал:
– Пустите по кругу.
Инспектор все еще спрашивал себя: «Что я здесь делаю?»
– Ну? Так вам это что-нибудь напоминает? «К чему весь этот допрос?»
– Ух ты! Татуировки! – воскликнул Жереми Малоссен. – Это же Бельвиль!
– Узнаете? – настаивал Силистри, не спуская глаз с Клемана.
«В их годы я не играл в театре, где уж там, – охватил инспектора внезапный приступ злобы, – в их годы я угонял тачки. Да, я угонял тачки, но я не фотографировал трупы!»
– Это тело господина Божё, – напирал Силистри. – Шестьсу Белый Снег, если угодно.
Когда он увел свою третью машину, папаша Божё как следует вздул малыша Силистри.
– Зачем вы сделали этот снимок?
Именно та взбучка открыла в Силистри призвание к полицейской работе. Почувствовав внезапную усталость, инспектор завел шарманку закона:
– Статья 225 Уголовного кодекса, – затарабанил он, – параграф 17: любое посягательство на неприкосновенность трупа, каким бы то ни было образом, карается лишением свободы сроком на один год и штрафом в 100 000 франков.
Фотография шла по кругу.
– Зачем вы сделали этот снимок и зачем вы его продали?
Молчание? Неподвижность? Это всё не те слова. Театр статуй – вот подходящее определение.
– А я-то думал, – прибавил он, обращаясь теперь уже ко всему племени Малоссенов, – я-то думал, что вы были ему как семья, единственная семья Шестьсу…
Внезапно, глядя на это всеобщее уныние, он понял, что он с ней сделает, что он, Силистри, сделает с фотографией папаши Божё! От этого открытия его даже качнуло. Еще немного, и он тут же бы удрал отсюда, он помчался бы к Титюсу, чтобы поделиться с ним своей идеей. Но он остался. Что-то внутри него восставало против этого юнца, который, как труп, разлагался прямо на глазах.
– Вы проникли в его комнату почти сразу после того, как он повесился. Вы вышли оттуда и, никому ничего не сказав, отправились за фотоаппаратом. Вы вернулись и сфотографировали его со всех сторон. Час спустя, в пятнадцать тридцать, если быть точным, вы сторговали копии одному своему другу в фотоагентстве.
Фотография переходила из рук в руки. Напрасно Превосходный Джулиус щелкал челюстями, ходикам никогда не остановить время. Силистри вдруг сменил тон:
– Не бойтесь, вас не накажут, – мягко сказал он. – Я сейчас уйду, но мне хотелось бы знать, почему вы это сделали.
Неподвижность. Молчание. И время… бесконечно тянущиеся мгновения. И взгляды, устремленные на Клемана Судейское Семя. Потом одна миловидная особа, к которой наконец попала фотография, мягко – голос у нее был такой же нежный, как и овал лица, – произнесла:
– Я знаю почему.
«Клара Малоссен», – подумал Силистри.
Клара прервала молчание и неподвижность. Она подошла к Клеману. В руках она держала свой новый фотоаппарат. Она только и сказала:
– О! Клеман…
Не повышая тона. Но как трудно ей было достать это имя из глубин внезапного горя, как тяжело поднять его на поверхность…
– О! Клеман…
Она открыла фотоаппарат и вынула пленку. Потом обратилась к инспектору с несчастной, извиняющейся улыбкой:
– Он это сделал, чтобы подарить мне этот фотоаппарат.
Она размотала катушку, засветив пленку, упавшую серпантином к ее ногам, и вложила пустой фотоаппарат в руки Клеману.
– Уходи, – сказала она, не повышая голоса. – Уходи сейчас же.
И сама удалилась со сцены, снимая на ходу с веревки фотографии белой кровати.
***
Выйдя вон, Клеман разбил фотоаппарат о стену «Зебры» и пинком отшвырнул его осколки на проезжую часть. Вереница фургонов «Овощи-фрукты», прибывших из Рёнжи на завтрашний рынок, прошлась по останкам, сравняв их с асфальтом. Затем какая-то зеленая машина пасом отправила металлическую галету в сточный желоб у тротуара. Собственно положение во гроб состоялось в люке, на углу улицы Рампоно, с помощью метлы дворника в фосфоресцирующей блузе.
Клеман бежал. Не заботясь более ни о чем, он бежал в ночь, сломленный тоской, яростью и стыдом. Как беглец из экспрессионистского фильма, в тандеме с предательской тенью, крадущейся за ним по стенам. Убийца Фрица Ланга, Осведомитель Джона Форда, Клеман бежал, ослепляемый мельканием обвиняющих кадров; он толкал двери ночи, спасаясь от гниющих обрубков Раймона Бюсьера: «Взгляни на мои ручки, мой мальчик, ты просто последняя сволочь», и он слышал, как у него внутри пищит в ответ Сенешаль голосом Реджани: « Я не хочу быть сволочью». Но Клеман предал мертвого, он оказался большей сволочью, чем Сенешаль или Жипо, которые все-таки кидали живых, на войне как на войне… Клеман бежал, как разоритель гробниц, преследуемый проклятием мумии. В своей мстительной ярости фараоны насылали на него самые отвратительные кадры, оставленные в его памяти фильмами: ветер песка, на котором проступала тень вентилятора, гротескный прием Кристофера Ли, глухое эхо студий, в которые самонадеянно пытались запрятать целые пустыни, и там же он видел себя, Клемана, в каких-то нелепых шортах и картонной каске… Он был монстром из монстров, вечный позор на его голову! Все ставни Бельвиля захлопывались при его появлении. Он бежал, он хотел провалиться сквозь землю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136