Затем мужской голос ответил:
– Справочная служба, слушаю вас…
Сюзанна утвердительно качнула головой, и Малоссен задал вопрос:
– Здравствуйте, я бы хотел узнать… «Так этот Деланнуа, он все-таки Жюль или Жан?»
Промедление, предварившее ответ, вызвано было вовсе не сомнением, но удивлением, радостным и просветленным, которое не замедлило проявиться в веселых нотках раздавшегося голоса:
– Это реплика Трюффо из фильма Риветта «Проделка пастушка»! Трюффо там снимался в массовке. На одной вечеринке заходит спор, и он, как ни в чем ни бывало, выдает этот вопрос, когда камера останавливается на нем: «Так этот Деланнуа, он все-таки Жюль или Жан?» Деланнуа, должно быть, не пришел в восторг от этой проделки, но что нам до него, с его фильмами. Вы смотрели «Вечное возвращение» или «Пасторальную симфонию»? Эту постную психологическую мешанину… Нет, в самом деле, было от чего по…
Тут Сюзанна взяла трубку и прервала это счастливое вознесение.
– Арман? Лекаедек? Это Сюзанна. Приходи на ужин в «Зебру» сегодня вечером; это важно.
***
Так Сюзанна и созвала их всех, одного за другим, подвергнув каждого испытанию, ответом на которое мог быть лишь крик души – рефлекс киномана.
– Как в «Семи самураях», – заметил Малоссен.
– Между тем, Бог свидетель, Куросава никогда не был моей страстью, – отрезала Сюзанна, любившая убийственные эвфемизмы.
Она принадлежала к клану Мидзогути, поэтому даже мысли не допускала, что можно заявлять о своей любви к кинематографу и в то же время хоть на мгновение остановить свой взгляд на каком-нибудь кадре Куросавы.
Малоссен же, напротив, всегда выступал под знаменами Акиры, и заявил, что обожает мастера.
– Обожаете, обожаете… – взорвалась Сюзанна. – Это невозможно! Или вы обожаете его с закрытыми глазами! Вы что, закрываете глаза, когда садитесь перед экраном, Бенжамен? Тогда почему же вы не видите, что этот мастер – просто папа римский словоблудия!
Щеки Сюзанны горели пурпурным румянцем, и Малоссен счел более разумным не выступать. Его маленький концептуальный огнетушитель все равно не справился бы с таким пылким просвещенным энтузиазмом.
Вечером за столом под крышей «Зебры» собрались апостолы Сюзанны, и лица у них пылали таким же румянцем: киноманская киноварь. Два-три бокала вина – и громче зазвучали голоса, настраиваясь на волну уверенности, и взметнулись хоругвями утверждения собственной правоты.
Станут они терять время на приветствия после долгой разлуки! Они сразу окунулись с головой в самую суть предмета. Именно в этом, лучше чем в чем-либо другом, проявлялась их сущность: дети кинематографа, явившиеся из ниоткуда, будто порожденные самим кино, они с пылкостью верных сынов сыпали именами своих альма-матер: улица Мессин, студия «Парнас», авеню Мак-Магон… Сюзанна созвала их отовсюду, и вот теперь они собрались вокруг стола в «Зебре», как всегда увлеченные, как всегда уверенные в правоте своих приверженностей. Парнасцы и мак-магоновцы спорят до хрипоты, ссылаясь на статьи в «Позитиве» или в тех же «Тетрадях кино» с таким жаром, будто держат в руках невидимые журнальные листы, сжимая в старческих ладонях призрачные доказательства, давным-давно канувшие в Лету: за это время заметно поредела их шевелюра, поистрепались сюртучки, расселились по свету семьи, попадали колониальные империи, весь Восток атомизировался, и, наконец, История так плотно заполнила телепрограмму дня на телевидении, что тема памяти возникала теперь в любом разговоре.
Только не у них.
Их память жива. Воспоминания нетронуты. Страсть неугасима.
Жюли украдкой бросает взгляд на Бенжамена, Бенжамен в ответ – робкую улыбку.
Правду сказать, никогда еще Бенжамен и Жюли не оказывались в кругу столь ярых сектантов, никогда еще не доводилось им ни слышать, чтобы суждения высказывались с такой твердостью, ни видеть, чтобы мнения развивались с такой молниеносной, апоплексической быстротой. (Авернон стучал по столу, отчего бутылка в руках Сюзанны, из которой она разливала по стаканам, подпрыгивала, выпуская из горла больше, чем нужно. Этому оглушительному обличению бокового тревелинга Лекаедек отвечал язвительной, режущей по живому улыбкой Робеспьера, прекрасно знавшего, какая участь уготована любителям статических планов.)
Большие умницы, еще большие крикуны, совсем побагровевшие в огне своей киномании, совершенно добровольно впрягаются они в ярмо настоящего искусства, и что особенно поражает: за всей их яростью кроется естественная, жизнеутверждающая веселость, та, что взрывом смеха встречала смертные приговоры.
Они спорили буквально обо всем: и о темах, к которым обращалось кино на протяжении своего первого века, и о технических средствах, использовавшихся для воплощения этих идей; разумеется, не оставались без внимания и лица, с какой бы стороны от камеры ни довелось им оказаться по неосторожности.
– Фильмы дороже, чем люди, и каждый фильм стоит большего, чем тот, кто его снял. Кино – это жизнь. О жизни-то мы и говорим…
Именно за этим Сюзанна всех их и созвала: чтобы они вынесли свое суждение о жизненном пути, пройденном вместе Иовом и Лизль, и чтобы именно они оценили труд этой жизни, они, отдавшие свою жизнь кинематографу.
Все они знали старого Иова. Это он, почитай, целый век худо-бедно снабжал всех кинопленкой. Рыцарь без страха и упрека. Бог-отец в каком-то смысле… он давал кинематографу жизнь, а людям свободу самовыражения.
Все согласились.
Они ждали, что сам Саваоф покажет им свой фильм.
– Когда состоится показ? – спросил кто-то.
– Неделю назад умерла жена старого Иова, – объяснила Жюли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136