И докопался — понял, что угодил в западню и стою на краю пропасти. Барахтаюсь в гнусной трясине и все отчетливее сознаю, что так просто мне из нее не выбраться. Действовать по совести, в рамках закона? Но кому же охота своими собственными руками рыть себе могилу? Чем глубже влезаю в это дело, тем ясней для меня, что материалы следствия приоткрыли лишь частицу истины, а вся она по-прежнему за семью печатями и какие-то неведомые темные силы зорко следят за тем, чтобы она никоим образом не выплыла наружу. Шаг за шагом, методично и твердо они ведут дело к тому* чтобы обвиняемый был признан виновным и отправлен на виселицу. Все средства пущены в ход, приведена в действие целая сеть, опутавшая даже верхние этажи власти, а люди с их судьбами и совестью стали в этой грязной игре простыми пешками.
Итак, свидетели. Свидетели и кассеты с пленками. Кстати, почему они там, в Управлении общественной безопасности, так трясутся над вещественными доказательствами? Где это сказано, что доказательства, все до единого, должны непременно храниться у них? Дескать, существует опасность превращения этого обычного уголовного дела в громкий политический процесс, а это нежелательно. Сомнительно что-то. Похоже, все как раз наоборот: кое-кому крайне желательно придать делу именно политический характер... А уж как они вертелись вокруг меня, как впивались в каждого свидетеля. Про самого обвиняемого я уж и не говорю, к нему они просто никого не подпускают. Предложил было перевести его из "Цитадели" в обычную тюрьму, так на меня руками замахали. Они, видите ли, опасаются за его жизнь, у них он будет в большей безопасности. Вот и поспорь тут с ними. Рут Харрисон иначе как "убитая" не называют. Я вначале удивлялся: откуда такая уверенность? Ведь, если судить по уликам, которые у нас имеются, налицо явное самоубийство. А они знай гнут свое: убитая, убитая. Что прикажете делать? Тоже начал вслед за ними говорить о ней как о жертве преступления. Какая уж тут объективность, когда от тебя постоянно требуют только одного: стоять на страже режима и защищать его от всякой критики. А я, между прочим, генеральный прокурор, мое дело — стоять на страже закона. Режим — если он, конечно, хочет продержаться подольше — должен думать о том, чтобы выглядеть мало-мальски пристойно. И закон, к вашему сведению, играет в этом не последнюю роль, да, да! А у нас? Такие дела именем закона творятся, что уму непостижимо. Я не политик, мне отец, еще когда я в школу ходил, наказывал держаться от политики подальше и уж тем более не связываться с "левыми". Так что себя я по убеждениям отношу к "правым" — разумеется, к их умеренному солидному крылу. А его отличает в первую очередь что? Приверженность к закону, неукоснительному соблюдению конституции и стремление гарантировать гражданам свободу мнений — в допустимых, разумеется, пределах. Говорят-то об этом нынче и пишут много, а вот на деле... Одна фикция, глядеть противно. Неужели он всерьез полагает, будто в двадцатом веке закон способен помешать созданию политических партий или заткнуть людям глотки во имя "чистоты общественной морали"? Или думает, что допустимо, скажем, чтобы страной единолично правил один человек — ну пусть не один, а с кучкой своих сторонников? Да, в такое время, как наше, лучше уж торговать на улице вареной фасолью, чем стоять на страже закона.
Но я, кажется, отвлекся. О чем бишь я думал? Ах да, о допросе Джафара. Когда он неслышной кошачьей походкой вошел в мой кабинет, первое, что я подумал: этот способен на многое. Про таких говорят: убьет да еще речь на панихиде скажет. Неподвижное, будто высеченное из черного камня, лицо и холодные, настороженные глаза хищника. Напрасно искать в них хоть какие-то признаки человеческих эмоций. Ни смеяться, ни плакать, ни сострадать они не способны. На вопросы отвечает спокойно, не торопясь, основательно обдумывая каждое слово. Так и видишь перед собой зверя, осторожно подкрадывающегося к своей жертве. Неглуп, изрядно наблюдателен. И хитер, ни на один вопрос не отвечает прямо, а старается исподволь подвести тебя к нужному выводу. И вот так, незаметно, шаг за шагом, упорно продвигается к своей цели — убедить тебя, что Халиль Мансур убийца. Нет, оружия в руках Мансура он не видел, но зато видел, как тот входил в спальню. А когда раздался звук выстрела — до того, как Мансур вошел туда, или после? Глядит мне в глаза: "После того". — "Но на пистолете ведь не обнаружено отпечатков его пальцев!" Едва заметная снисходительная усмешка: "Ну кто же в наше время оставляет отпечатки пальцев! — И через паузу: — Не хочу, конечно, возводить на него напраслину. Ведь, если докажут, что он убийца, его, по-моему, ждет виселица, не так ли? Но он же мог все-таки там, в спальне, воспользоваться пистолетом госпожи Рут?" И, заронив во мне сомнения, продолжает: "Знали бы вы, каким замечательным она была человеком! Такая добрая, отзывчивая, ничего для других не жалела. Когда его жена выгнала, кто дал ему приют? Она. И работу новую для него тоже она подыскала... Я долго у нее служил, с того самого времени, как она в Каир приехала, но ни на что не могу пожаловаться... Хороший человек!.." Слушая его, я думал про себя: вот вроде бы и правильно все говорит и ни на чем особенно не настаивает — мол, ваше дело разбираться, что и как. А все-таки за этой кажущейся беспристрастностью четко ощущаешь желание отправить Мансура на виселицу. Не любит он его, хуже того, ненавидит. Иначе хоть что-нибудь сказал бы в его пользу, хоть какую-нибудь бы лазейку для него оставил.
И еще я узнал от него, что мистер Харрисон, муж убитой, прибыл в Каир сразу же, как только услышал о происшедшем, и намерен оставаться здесь до конца следствия, что поселился он в квартире убитой, а Джафар находится при нем как слуга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50