Нечем было дышать; спертый, неподвижный воздух насыщен едкой бензиновой гарью и горячей пылью. Вазира потом изошла, пока сходила на расположенный неподалеку от магистрали базарчик, чтоб купить матери свежих фруктов, пока дотащилась с тяжелой сумкой в руках до ее дома рядом с текстильным институтом. Дом этот строился в пятидесятых годах: лифта не было, лестницы крутые, потолки раза в полтора иышо обычных, нынешних.
Нле дошла до знакомой двери на четвертом этаже, остановилась, взглядом кнопку звонка.
Кнопка, оказалось, выпала, а в углублении, где она некогда сидела, торчали искривленные концы проводков. Вазира, оторвав кусочек от бумажного пакета, осторожно до них дотронулась. Прозвенел звонок. Из квартиры доносилась громкая музыка (магнитофон младшего брата Алибека, большого любителя современного грохотанья1), и Вазира поняла, что звонок никто не услышал. «Чем без конца одурманивать себя поп-музыкой, мог бы потратить чуточку своего драгоценного времени, чтоб звонок починить!» — разозлилась она и, смахнув со лба тыльной стороной ладони пот, заливавший лицо, сильней надавила на проводки. В палец ударило током, и Вазира испуганно отдернула руку.
Наконец за дверью послышалось шарканье домашних шлепанцев. Открыла сама Зумрад Садыковна. На лестничной клетке было темно, и Зумрад Садыковна, стоя в дверном проеме, долго вглядывалась в гостя.
— Ой, да неужели не узнаете, мама?!
— Вазира-джан! — воскликнула удивленно и обрадованно мать.— Заходи, доченька, заходи!..
Они обнялись, расцеловались. Пошли на кухню. Вазира сразу заметила, что глаза у матери потухшие, ноги она переставляет осторожно, будто ослепшая.
— Это что, черешня?
— Да нет, клубника. Ой, вы стали хуже видеть, мама?
— Худо у меня с глазами, Вазира-джан. Совсем худо стало,— тяжело вздохнула Зумрад Садыковна.— Ты все занята, уже с месяц времени не выберешь мать проведать,— без видимой связи продолжала она.— А братишка твой всю душу мне вымотал, одно расстройство с ним.
Из комнаты, что напротив кухни, по-прежнему неслись то стихающие, то вновь до боли в ушах громкие, надрывные звуки. Вазира видела, что мать сдала, что и от слабости, и от этого крика «хиппарей» губы и руки у нее трясутся.
— Хорошо, что ты приехала. А то уж я хотела от соседей позвонить тебе.
— Случилось что-нибудь? — Вазира присела на табурет около матери.
— Случилось, Вазирочка, случилось... Брат твой собирается разводиться.
— С ума сошел! С кем же он там эту музыку слушает?
— А, нашел себе подобных. Будто мне уличного грохота мало! До полуночи покою нет от этих воплей и топота. Жена, поссорившись с ним, ушла.
— Насиба такая хорошая...
— Да разве хорошая женщина сможет с таким мужем жить? — Зумрад Садыковна понизила голос, продолжала шепотом: — Ведь четыре года уже, как женаты. Насиба ребенка хочет. А братец твой заладил: «Не нужны они мне, дети эти!» Уже дважды бедняжка лишала себя радости...
— Вай, беда какая! — сокрушенно воскликнула Вазира.— Насиба что же, к матери ушла?
— Да... Сильно плакала, когда прощалась со мной. А брат твой еще какую-то собаку пегую к нам привел. С работы вернется, сраз\ с ней на улицу — прогуливать, что ли, называется. Большущая, как ишак. Боюсь я ее. Когда на работу уходит, привязывает ее в комнате. А собака скулит. Зайду-ка взглянуть, есть ли у нее хоть вода, а она скачет, прыгает, с привязи рвется. Сердце прямо в пятки уходит: а ну куснет... Да еще четвертый этаж этот! — опять без видимой связи перешла на другое Зумрад Садыковна.— Пока спустишься да поднимешься пешком — душа из тела вон. Раньше мне и жара спать не мешала, и уличный шум нипочем был. А сейчас в духотище сердце заходится... Ты же знаешь, Вазирочка, я им внутреннюю комнату уступила, ту, где потише, а сама осталась в той, что прямо на улицу выходит.
— А я что вам говорила: не делайте этого! Вот все это и называется баловать, нежить, прихотям его потакать!
— Не знаю, Вазирочка, ничего не знаю!.. Ночью трамваи и троллейбусы мчатся по улице, будто по моей голове. До утра глаз не могу сомкнуть... Дней десять уже прошло, как глаза сильно щипать стало. И вижу все хуже. Какое-то бельмо, похоже, прицепилось.
Вазира вспомнила, что у матери лет пятнадцать назад, когда она работала инженером на ситцепечатной фабрике, тоже разболелись глаза. От химических испарений. Потом она перешла преподавать в институт, где доцентом работал и отец Вазиры, и зрение у Зумрад Садыковны постепенно улучшалось.
— И сейчас щиплет? — спросила Вазира, подмечая, что глаза у матери беспрестанно слезятся.
— Нет, это прошло. Но все время сетка какая-то висит перед глазами. Будто сквозь сито гляжу... Иногда, Вазира-джан, такая тоска наваливается, что просто сил нет. Устаю очень быстро.
Вазира встала с табуретки, попросила мать повернуться лицом к окну. В падающем сверху свете разглядела на зрачке ее левого глаза что-то белое. Крохотный белый осколок. «Неужели бельмо! — Сердце у Вазиры чуть не оборвалось.— Показалось, наверное!» — попыталась она сама себя успокоить.
— Закрой правый глаз.
Зумрад Садыковна прикрыла правый глаз ладонью — тут же вскричала испуганно:
Вай, не вижу ничего! Что за беда приключилась с моим левым, Вашра? Слепнет он, да?!
Вашра, увидев, как побледнела мать, сказала нарочито спокойно:
Погодите секунду... Проверим еще раз. Она включила на кухне электричество.
Закройте-ка снова правый глаз и гляньте вверх, на лампочку. Зумрад Садыковна опять поднесла ладонь к правому глазу, поднял л голову к потолку.
Свет различаю,— сказала она.— Но совсем немного. Что же это, Вазира? Зрение теряю, да?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97