Он все же выглядит плохо, решила она, но по крайней мере жив. Миссис Белл слегка пожала плечами. Некоторым людям просто невозможно помочь. Во всяком случае, теперь никто не сможет упрекнуть ее в том, что она не пыталась этого сделать.
Гудпастчер прислонился к двери и закрыл глаза. Только теперь до него дошло, что это одна из соседок, хотя он никак не мог вспомнить ее имя. Она говорила что-то о его жене…
Наверху раздался чей-то голос. Он открыл глаза. Голос звучал в действительности или ему только показалось?
– Дженни! – крикнул он. – Это ты?
Никакого ответа.
Он вздохнул. Сколько раз уже он пытался поймать призрак! Он вернулся в гостиную и сел за стол, за которым они провели столько времени вместе. Почему ему так упорно отказывают в прощении, не дают ни единого шанса? Почему она бросила его? Почему он даже не может плакать?
Эти горестные вопросы все с большей силой кричали в его мозгу. Если бы только заплакать! Больше ему ничего не нужно.
Опять какой-то звук, на этот раз в кухне.
– Дженни?
Он встал и вышел на кухню, хотя заранее знал, что там пусто, там нет ни Дженни, ни места для него.
Может быть, она мучит его за то, что он сделал? Его мозг отказывался в это верить.
И тут совершенно неожиданно он осознал правду, и решение пришло само собой. Дженни зовет его. Кричит, чтобы он присоединился к ней, и тогда она простит его. Конечно! Она ушла из этой жизни, но она видит, как он несчастен, и жалеет его. Она хочет, чтобы его страдания прекратились и он снова был бы счастлив.
А главное, она хочет, чтобы он был вместе с ней.
Теперь он знал, что делать. С целеустремленностью, которой он был лишен все последние дни, Гудпастчер поднялся наверх и принялся рыться в ящиках серванта в поисках карандаша и бумаги. Найдя их, он сел за стол и начал писать.
За этим занятием он провел целых два часа, но так и не смог поведать бумаге ничего вразумительного. Монстр, прятавшийся внутри его, не желал сидеть спокойно и был слишком страшен, чтобы можно было взглянуть на него незащищенным взглядом. Как ни старался Гудпастчер изложить на бумаге все, что случилось с ним, слова не давались ему, не складывались в предложения. Десять раз он принимался писать заново, и все время бумага фиксировала лишь обрывки фраз. Гудпастчер никогда не ладил со словами. Те приходили к нему медленно, нехотя, вели себя предательски, то и дело подстраивая ловушки. Только на свои руки он мог положиться, они придавали смысл и достоинство его существованию.
В конце концов Гудпастчер сдался. Он посмотрел на исписанные листки, понимая, что они не в состоянии передать то, что накопилось у него на душе, но ничего другого у него все равно не получится. Отыскав конверт, он дрожавшей рукой накарябал на нем адрес доктора Айзенменгера. Затем вложил в конверт исписанные листки и запечатал. Только тут он вспомнил, что в его доме нет ни одной марки.
Ситуация была комической, но Гудпастчер был не в состоянии смеяться.
Он начал рыться во всех буфетных ящиках, в фарфоровых вазочках на камине, в карманах курток и пальто, но нигде ни одной марки не было – ни новой, ни старой, ни первого, ни второго класса. Эта неудача, незначительная сама по себе, привела его в ярость, потому что она как нельзя лучше символизировала всю его загубленную жизнь.
Нет!!!
Он уже готов был в остервенении скомкать конверт и выбросить его в мусорное ведро, но тут вдруг услышал, как в соседней комнате скрипнула половица. Он вскинул голову, глаза его расширились, превратившись в две темные дыры на лице, обведенные белым ободком.
– Дженни? – воскликнул он жалобно. Послышалось рыдание. Сначала Гудпастчер подумал, что это плачет он сам, но затем вдруг понял правду. Он встал и чуть ли не бегом направился к двери.
– Дженни? – войдя в кухню, позвал он опять, но там по-прежнему никого не было.
Мгновение он стоял, уставившись в пустоту и прислушиваясь к голосу жены, но не слыша его.
Затем он заплакал.
Вернувшись в гостиную, он взял со стола конверт, не заботясь больше о том, услышит ли кто-нибудь его мольбы. Он положил конверт на столик в передней возле гордо демонстрировавшего свое уродство фаянсового горшка – «Сувенира из Ярмута». Именно сюда они с Дженни всегда откладывали письма, предназначенные к отправке.
Они сидели в том же кафе, та же официантка все так же небрежно обслуживала их, и та же музыка порхала между столиками. Казалось, что магнитофонная лента так и крутится с тех пор, не останавливаясь и не обращая внимания, слушают ее или нет. Все это создавало ощущение вечности, но вечности недоброй, с похоронным оттенком. Музыка была бесконечна, а из отношений между Еленой, Джонсоном и Айзенменгером что-то, несомненно, ушло навсегда.
Елена выглядела неважно, словно какой-то недуг овладел ею, превратив эту красивую женщину во вместилище болезнетворных микроорганизмов. У Джонсона вид был тоже усталый, но хотя бы не подавленный. Он, правда, еще не знал того, о чем Айзенменгер сообщил накануне Елене.
– Расскажите ему, – меланхолично то ли попросила, то ли потребовала Елена.
Официантка посмотрела на них – вернее, на то, что было у них на столе, – увидела, что кутить эти клиенты не собираются, и удалилась. Сегодня они отказались от вина и ограничились одним только кофе.
Когда Айзенменгер в двух словах изложил версию Беверли Уортон, Джонсон недоверчиво произнес:
– Это просто невероятно. Ни в какие ворота не лезет.
Елена кивнула, соглашаясь, но Айзенменгер возразил:
– Но как вы можете доказать, что она не права?
– А она может доказать свою правоту?
– Боб, у нее все-таки есть свидетель.
– Которого она подкупила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139