Умом Герман понимал, что то же произойдет и с ним, не он первый, не он последний. Но отчего же такой невыносимой кажется сама мысль, что он сможет жить так же, как жил, только без нее, без Кати, с пустотой в душе, с выжженной частью души, как лес после пожара? Да, заполнится пустота, как кострище затягивается молодым подлеском. Да, будет жизнь без нее. Возможно, благополучная. Может быть, даже счастливая. Но это будет уже не он. Его, нынешнего, уже не будет. И так отчаянно, так яростно протестует все его существо против подсказанной разумом перспективы, потому что эта перспектива
— смерть. Даже верующему человеку трудно смириться с неизбежностью смерти, с бесследным исчезновением себя, нынешнего. И потому наполняются непереносимой болью, режут сердце затертые, затасканные, как слово «любовь», слова: «Я не могу без нее жить».
Герман не думал о том, что узнал. Еще будет время об этом подумать. А пока нужно было кое-что выяснить. Он собрал чемодан, сунул в кейс конверт со снимками, вызвал такси и приказал ехать в Даунтаун. Отъезжая от дома, оглянулся и вновь подумал о себе в третьем лице. Красивый, очень красивый дом построил ответчик Ермаков. И бассейн красивый, и газон ухоженный.
Бассейн, пожалуй, пора закрыть — осень, скоро зима.
V
В кабинете на тридцатом этаже административного небоскреба в Даунтауне, где располагался центральный офис группы компаний «Терры», Германа встретил встревоженный Ян Тольц:
— Вы уже знаете?
— Что я знаю?
— Проблемы в Москве. Оперативная таможня опечатала наши центральные склады. К чему-то прицепились. Сказали, что разговаривать будут только с вами. Боюсь, Герман, вам придется лететь.
— Передайте, что я буду в Москве послезавтра. Сначала мне нужно в Новосибирск.
— А что в Новосибирске?
— Тоже проблемы.
Тольц с сочувствием покачал головой:
— Вот уже верно: если дует, то изо всех щелей.
Герман достал из кейса конверт и разложил на столе фотографии.
— Это вы снимали?
— Да, я, — подтвердил Тольц. — На «Шота Руставели». Я отснял тогда не меньше десяти пленок. Мне хотелось сохранить воспоминания о той поездке. Как знал, что такого хорошего времени у меня больше не будет. Откуда они у вас?
— Дала Катя.
— Катя?! Погодите. А у нее откуда?
— Прислали из Москвы. Полгода назад.
— Ничего не понимаю. Мои фотографии прислали из Москвы Кате? Кто?
— Это я и хочу узнать. Кому вы давали эти снимки?
— Никому. Нет, никому. Я был уверен, что они лежат в моем архиве. Никто из моих домашних никогда туда не заглядывает. Да я и сам последний раз видел их года три назад… Впрочем…
— Что — впрочем? Что, черт возьми, впрочем?!
— Не кричите, Герман, — попросил Тольц. — Вы же не думаете, что это я кому-то отдал снимки, чтобы разрушить вашу семейную жизнь? Мне тогда показалось, что снимки не все. Что их должно быть больше. Но решил, что это мне показалось.
— Вам не показалось, — буркнул Герман. — Кто мог взять их из вашего архива?
— Есть у меня предположение, мне только сейчас пришло это в голову… Когда я уезжал из Москвы, отправлять багаж мне помогал один наш сотрудник. Это было лет пять назад, вскоре после дефолта. Он приехал с микроавтобусом. Пока прособирались, стемнело. Решили ехать в Шереметьево утром. Ну, выпили. Вы же знаете, какое настроение бывает накануне отъезда. Уезжаешь навсегда. Хоть теперь и можно вернуться, но сам-то знаешь, что уже не вернешься. Годы не те. И все, что оставляешь, обретает новую ценность… Проговорили полночи, я показывал свои фотоальбомы. Он остался ночевать у меня в кабинете. Утром отвезли багаж в Шереметьево. Мне и в голову не могло прийти…
— Кто этот сотрудник?
— Саша Борщевский, — ответил Тольц и тут же решительно покачал головой.
— Нет, он не мог взять снимки. Зачем? Это совершенно невероятно.
— Это вероятно, — сказал Герман. — Потому что их нет там, где они должны быть. И есть там, где их быть не должно.
— Вы полагаете… Но вы же друзья! Борщевский всегда говорил, что он ваш друг! Еще со студенческих лет!
— Да, друг, — кивнул Герман. — Такой друг в жопу влезет и за сердце укусит. Заберите, Ян, они ваши. Верните их в свой архив.
— Нет, — отказался Тольц. — Они ваши. Они уже стали фактом вашей жизни. К сожалению.
Герман перебрал снимки, пытаясь представить, с какими чувствами смотрела на них Катя. А сам он, как бы сам он смотрел на такие снимки, если бы на них был не он, а Катя с чужим мужчиной? И с темной злобой, с бешенством понял: он бы ее убил. Он бы убил ее! Он бы ее убил!
«Ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее — стрелы огненные…»
Герман собрал со стола фотографии, вместе с конвертом сунул в бумагорезательную машину и нажал кнопку «Старт». Заработали ножи, превращая снимки в бумажную лапшу, и у Германа появилось ощущение, что он вырезает из души что-то такое, без чего станет беднее.
— Мне очень жаль, Герман, что я невольно вас подвел, — проговорил Тольц. — Поверьте, искренне жаль.
— Это не ваша вина. Вы сказали, что я выручил вас в трудную пору…
— Да. Вы оказали мне такую услугу, за которую я никогда не смогу расплатиться.
— Сможете, — возразил Герман. — Кто хочет купить у вас акции «Терры»?
Тольц замялся.
— Ладно, не говорите. Он сразу предложил купить у вас все восемь процентов ваших акций?
— Нет, сначала предложил продать четыре процента плюс одну акцию. Я отказался. Смысл? Если продавать, то весь пакет. Тогда я смогу сразу купить хороший дом и жить спокойно. А так — ни то, ни се. Он с кем-то проконсультировался и согласился. Это важно?
— Да, — кивнул Герман. — Это самое важное.
Четыре процента плюс одна акция Тольца и сорок шесть процентов в сумме давали Кате контрольный пакет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81