— Дело не в деньгах, — возразил Герман. — Ты напишешь там какую-нибудь поэму. И посвятишь мне. Так я войду в историю русской литературы.
— Спасибо на добром слове, но не войдешь. Потому что я не войду. Никакой я, Герман, не поэт. Так, стихоплет. Потому что ничего нового сказать не могу. Все уже сказано, до меня. Вот, сказано: «Осенняя пора, очей очарованье». Что к этому прибавить? Кто сможет, тот поэт. А я не могу.
С косогора спустился водитель Германа, подошел к костру:
— Извините, Герман Ильич. Если вы хотите успеть на свой рейс, пора ехать. Не ближний свет. И на дорогах пробки — вечерний пик.
— Иду.
Герман поднялся.
— Спасибо, Эдик, за щедрость. Хороший был день. Такое чувство, что я в самом деле стал богаче. А мое приглашение остается в силе. Надумаешь — позвони.
Маркиш проводил его до машины. Когда Герман уже открыл дверцу, придержал его за плечо:
— Один свой стих я тебе все-таки прочитаю. Не беспокойся, он короткий.
— Ну прочитай.
Эдуард обеими руками расчистил рот, будто перед тем, как выпить, и с выражением продекламировал:
В окружении волос
Лик … страшней бандита.
Когда же волосы обриты,
То жалко бедную до слез.

XV
Герман уже стоял в аэропорту в очереди к таможенному инспектору, когда по радио объявили:
— Пассажира Ермакова, вылетающего в Монреаль, просят подойти к справочному бюро.
Возле табло его ждал Иван Кузнецов, по-бычьи наклонив голову и глядя в пол.
— Ты делаешь ошибку, — проговорил он, поднимая на Германа тяжелый взгляд. — Еще не поздно исправить. Отдай мне мои два «лимона».
— Нет, — сухо сказал Герман.
— Да что я наварил на той обуви? Фигню, было бы о чем говорить!
— Хоть рубль. Договор есть договор. Нарушил — плати.
— Так не поступают с друзьями!
— Ты хорошо устроился. Когда выгодно, ты деловой партнер. Когда выгодно
— друг. Определись, кто ты. Если партнер и считаешь, что я нарушил условия договора, подавай в суд. Получишь удовольствие от процесса, а не от результата.
— На друзей не подают в суд.
— Идут к Клещу?
— А что мне было делать? — возмутился Иван. — Ты тянешь, я сижу без бабок. Я пошел к нему посоветоваться.
— Конечно, посоветоваться. Я знаю, что он тебе сказал. «Какие проблемы, Иван? Сейчас мы его возьмем за яйца. У него жена, дети. Он не захочет, чтобы его жену изнасиловал маньяк, а дети попали под машину. Отдаст бабки, никуда не денется!» Только не говори мне, что ты не знал, кто такой Клещ! И после этого ты говоришь о дружбе?
— Он повесил на меня «лимон». Нет у меня «лимона». Он включит счетчик.
— А чего ты ждал? Что так все и сойдет? Дам совет. Иди к генералу Демину. Он давно хочет посадить Клеща.
— Да? Чтобы меня потом нашли с перерезанной глоткой?
— Тогда тебе придется прятаться у африканского слона в жопе. Другого выхода у тебя нет.
— Есть, — с хмурой угрозой возразил Иван. — Но он тебе не понравится.
Герман молча повернулся и прошел в зал таможенного контроля. Его трясло от бешенства. И отпустило лишь над Атлантикой, далеко внизу перекатывающей холодные водяные валы.
В Монреаль Герман прилетел в сумерки, в Торонто приехал во втором часу ночи. Даунтаун сверкал огнями реклам, а фешенебельный Норд Йорк уже был погружен в сон. Огрызок луны сквозил в разрывах низких дождевых облаков, оловянные отсветы лежали на черной кровле особняков. Герман ожидал увидеть и свой дом таким же темным. Из аэропорта он позвонил Кате, сказал, что приедет ночью, попросил не ждать. Она всегда вставала рано, чтобы накормить ребят перед школой.
Нижний этаж, где была кухня, общая столовая и комнаты для гостей, был темный. Верхний, с детскими комнатами, тоже темный. А в гостиной на втором этаже горел свет. Там был кабинет Германа, комната Кати, их спальня и гостиная. Герман удивился и обрадовался: Катя ждала. Еще больше он удивился, когда обнаружил в гостиной празднично накрытый стол с холодным ужином, с зажженными свечами, в свете которых мерцал хрусталь, с серебряным ведерком со льдом, из которого выглядывала узкая бутылка французского шампанского «Дом
Периньон». Катя была в вечернем платье, а на спинке кресла лежал черный фрак Германа, по традиции он надевал его в новогоднюю ночь.
— У нас праздник? — спросил он, лихорадочно пытаясь сообразить, не запамятовал ли он какую-нибудь семейную дату.
— Да, — сказала она. — Переоденься.
— Без фрака нельзя?
— Нет. Сегодня у нас знаменательный день.
— Какой?
— Потом поймешь.
Как хорошо дома. Господи, как хорошо дома!
— За тебя, — сказала Катя, поднимая хрустальный фужер с шампанским.
— За нас, — поправил Герман. — Вчера я стоял у входа в парк
Горького и вспоминал, как ты спешила ко мне на свидание. И думал, что было бы, если бы ты не пришла.
— Что?
— Ничего. Ничего не было бы. Может быть, не было бы и меня. Был бы кто-то другой. Кто? Не знаю. За тебя.
— Нет. За тебя, — глядя как-то странно, тревожно повторила она.
— Может, мы поужинаем потом? — предложил Герман, беря ее руку и поднося к губам. — Ну, чуть позже. А?
— Как скажешь. Сегодня твой день, — сказала Катя и первой вошла в спальню.
«Положи меня, как печать на сердце твое, как перстень, на руку твою, ибо крепка, как смерть, любовь…»
Когда Герман проснулся, Кати рядом не было. Сквозь сон он слышал, как по лестнице прогремело, будто по ступенькам катилась пустая бочка. Это встали ребята и спустились в столовую. Потом снизу доносились вопли, это они завтракали. Загудела, поднимаясь, дверь подземного гаража. Это пришел тесть и вывел машину, чтобы отвезти Ленчика и Илью в школу. После этого дом затих.
Белые портьеры были налиты свежим утренним солнцем. Герман посмотрел на часы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81