Наконец, служащий вернулся, бесшумно пересек кабинет, положил перед банкиром документы и что-то негромко сказал ему на ухо. Вице-президент нахмурился:
— Вы уверены?
— Да, сэр.
— Благодарю вас.
Клерк вышел. Банкир вложил чек в паспорт Германа и брезгливым движением пересунул их к посетителю.
— Боюсь, мистер Ермаков, мы не можем быть вам полезными.
— В чем дело? — насторожился Герман.
— Ваши чеки бестоварные. Банк не подтвердил их финансовое обеспечение.
— Но менеджер банка выписывал их при мне!
— Охотно верю. Но дела это не меняет. Ваш кредитор отменил списание средств с его счета по этому чеку.
— Это совершенно исключено! Он не возвращался в банк!
— Он мог это сделать любым другим способом. Я вижу, мистер Ермаков, вы мало осведомлены о нашей финансовой системе. Это странно для человека, имеющего дело с такими суммами. По канадским законам клиент банка имеет право отменить свое платежное поручение телеграммой, письмом, факсом и даже простым телефонным звонком. Чек считается сертифицированным, если на нем стоит печать банка о том, что банк гарантирует выплату указанных сумм. В этом случае отменить его невозможно. Я надеюсь, что произошло недоразумение. Когда оно разъяснится, мы будем рады видеть в вас клиента нашего банка.
Вице-президент встал.
— Прошу извинить, меня ждут дела.
Герман вышел из банка, ничего не видя перед собой. Никогда в жизни он не испытывал такого позорища. Берг обвел его, как слепого щенка. А он и есть щенок. Вице-президент прав: не суйся, куда не знаешь. Он сунулся. И получил по морде вонючей кухонной тряпкой. И правильно получил, щенков так и надо учить!
Жгучее унижение вызвало мощный выброс адреналина в кровь. И
Герман вдруг понял, что нужно делать. Ближайшим рейсом из Торонтского аэропорта Pierson International он вылетел во Франкфурт-на-Майне на «боинге» «Люфтганзы». Там пересел на самолет «Аэрофлота», следующий в Москву. Через неделю вернулся в Торонто по еще действующей гостевой визе, снял однокомнатный номер в отеле в Даунтауне, и стал через день ездить в аэропорт встречать рейсы из Гонконга, а в оставшееся время бродил по городу, стараясь отвлечься от темной злобы, охватывающей его при мыслях о Берге.
Ему все больше нравился Торонто. Город был расчленен параллельными улицами с запада на восток и с севера на юг. На юге он упирался в озеро Онтарио, километрах в двадцати к северу сходил на нет. Все было зеленым, новым и в то же время уютным, обустроенным. И уже тогда подумалось, что он, пожалуй, не отказался здесь жить, если бы возникла необходимость.
Герман никогда не примеривался к эмиграции. Многие его знакомые уезжали, кто по еврейской визе, кто через фиктивный брак, а последнее время стала возможной экономическая эмиграция. Герман даже не пытался узнать, что это такое. Ему это было ни к чему. Он всю жизнь прожил в Москве, совершенно не представлял себя в чужой стране, в чужом городе, даже таком как Торонто.
Но правда была и в том, что неудобной для жизни была Москва. За бабки все, конечно, можно устроить — и хороший детский сад, и элитную школу, и даже отдельную палату в клинике Четвертого главного управления. Ну, а случись что внезапно? Куда тебя отвезут на «Скорой»? Да где есть места.
Герман вырос в не очень душевно теплой семье и всегда хотел иметь много детей. Катя тоже хотела, но по другой причине — она была единственным ребенком, в детстве страдала от одиночества, до слез завидовала подругам, у которых есть братья и сестры. Она не желала, чтобы ее ребенок вырос в этом невидимом для взрослых аду. Но с ребенком долго не получалось, один выкидыш следовал за другим. Катя возвращалась из больницы подурневшая, осунувшаяся. Она ничего не рассказывала, жалела мужа, но однажды проговорилась, что лежала на сохранении в больничном коридоре, где гуляли ледяные сквозняки и постоянно ходили люди. Выкидыш случился субботним вечером, и она с окровавленным четырехмесячным плодом в руках бегала по этажу в поисках медсестры. Герман даже зубами заскрипел от ярости и бессилия.
То же и с детским садом. Илья ходил в хороший сад, во всяком случае, считавшийся хорошим. Но с полгода назад он упросил Германа прийти к ним на какой-то праздник. «А то все с папой и мамой, а я только с мамой, как мать-одиночка». В программе праздника была эстафета. У стены в зале поставили четыре стульчика, на них — призы. Герман снимал малышню видеокамерой, которую недавно купил за семнадцать тысяч рублей, и забавлялся ею, как все мужчины, не доигравшие в детстве, всегда забавляются дорогими техническими игрушками. Поэтому на призы он сначала не обратил внимания.
Четыре команды по сигналу воспитательницы срывались с места и под вопли болельщиков бежали через зал, передавая эстафетную палочку. Команда сына победила, он получил приз. И так сияли его глаза, когда он принес свой трофей папе и маме, так сияли. Только теперь Герман увидел, что это за приз: пачка гречки.
Пачка гречки!
Герман не был сентиментальным человеком, но тут поймал себя на мысли: «Да что же это за проклятая страна, что же это за страна, в которой ребенок счастлив от пачки гречки!»
Он не хотел, чтобы его сын стал иностранцем. Слушая разговоры решивших эмигрировать знакомых о том, что они думают не о себе, а о детях, хмуро помалкивал. О каких, к черту, детях? О себе они думают, о том, чтобы израильская и германская «социалка» или американский «велфэр» избавили их от каждодневных забот о хлебе насущном. И не дают себе труда представить, что значит для ребенка оказаться в чуждой среде, если не враждебной, то равнодушной. Для него травма даже переход в другую школу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81