Но, может, слышал краем уха? Я почему спрашиваю? Если не изменилась, твой фонд получит миллион долларов. Если стала меньше — меньше.
— Не пойму я, куда ты гнешь. Считай, что не изменилась. С чего ей изменяться?
— Второй вопрос. Понятия изменились? Беспредел по-прежнему вне закона? Привожу пример. Вот я прихожу к тебе и говорю: такой-то господин должен мне бабки, помоги получить, половина твоя. Ты подписываешься, начинаешь разбираться. И выясняешь, что такой-то господин ничего мне не должен, а я просто решил скрысятничать и употребить для этого твой авторитет. Раньше в таких случаях половина долга вешалась на меня. А теперь?
— И теперь вешается. А как же? — возмутился Хват. — Если такое спускать
— знаешь, что начнется? Это мы уже проходили!
— Вопросов больше нет. Господин Круглов, вы меня убедили. Я буду голосовать за вас.
— Ну, хватит! Крутишь, как корова хвостом. Базарь по делу!
— Это и есть дело. Я могу прямо сейчас обрисовать ситуацию, как я ее вижу. Но какой смысл? Потом придется все повторять в присутствии второй заинтересованной стороны.
— Ты про Кузнецова?
— Да, про нашего общего друга, — подтвердил Герман. — У тебя его телефон есть?
— Допустим.
— Так звони. Пусть подъедет и закроем тему.
— Не боишься?
— Кого?
— Его. Мы с тобой люди вменяемые. Про него я бы этого не сказал.
— Я давно уже устал бояться. Звони.
Хват вызвал референта:
— Кузнецов. Найди. Он мне нужен. Срочно.
Референт вышел, через три минуты возник в дверях кабинета:
— Он в Кунцево, пригнал машину на техобслуживание Сможет прибыть через полтора часа.
Клещ кивнул:
— Годится. — Предложил Герману: — Можешь подождать в гостиной. Телевизор там есть. Кофе с коньяком получишь, так и быть. Чтобы потом не говорил, что я плохо отношусь к своим избирателям.
— Спасибо, дела, — отказался Герман.
Референт сопроводил его к выходу и предупредительно открыл заднюю дверь «мерседеса».
— Куда? — спросил Николай Иванович.
Герман ответил не сразу. Полтора часа. Ни то, ни се. Да и не было у него никаких дел. В этот приезд в Москву у него было только одно дело.
— Тормозните у пристани. Через час подъезжайте к парку Горького, к центральному входу.
— Хотите покататься на теплоходе? — почему-то оживился водитель.
— Хочу.
IX
Это были его родные с детства места. На Ленинском проспекте, неподалеку от Первой Градской больницы, стоял родительский дом. Окно комнаты Германа выходило на Нескучный сад. В нее он двадцать лет назад привел Катю. Был яркий весенний день, когда сидеть в пыльных университетских аудиториях — тоска зеленая. Сорвались с лекций, Герман предложил: «Поехали ко мне, пообедаем». Но даже не подошли к холодильнику, не успели.
Изумленный, растерянный, потрясенный, натянув до подбородка простыню, Герман смотрел, как Катя раздвигает шторы, как насыщенный пылинками закатный солнечный луч золотым нимбом венчает ее голову с тяжелыми медно-русыми волосами, стекающими по хрупким плечам, рисует изгибы ее бесстыдно обнаженного, бесстыдно прекрасного тела с маленькой грудью, с золотистым пушком на руках, с темным, тоже в тонком золотом ореоле, треугольником внизу плоского девичьего живота.
— Ты чудо, я тебя люблю, — сказал он, хотя никогда раньше никому этого не говорил.
Да и кому было говорить? Хулиганистым оторвам-сверстницам из соседних дворов, а позже парикмахершам, официанткам и продавщицам, которые всегда были старше его, а одной даже было двадцать восемь лет? Он для них, пылкий неутомимый мальчишка, был счастливым отвлечением от сложностей женской жизни, они на короткое время утоляли его неуемную телесную жажду, которая преследовала его, как постоянное чувство голода преследует быстро растущих волчат. Какая любовь? Что такое любовь? Само слово казалось пошлым, бессмысленным, затертым до неприличия.
И лишь теперь, стыдясь своих рук, грубых от постоянного соприкосновения со щелочными растворами при мытье окон, стыдясь худобы своего тела, сильного от постоянных занятий спортом, но такого безобразного рядом с божественным совершенством Кати, Герман почувствовал, что любовь, это пошлое, затертое до неприличия слово, имеет свой сокровенный, до этих пор неведомый ему смысл. Этот смысл приоткрылся ему, как бездонная синева неба вдруг приоткрывается в разрыве хмурых дождевых облаков. И в стремлении продлить это чудесно явленное ему откровение, словами закрепить омывший душу восторг, он повторил:
— Я люблю тебя. Я тебя люблю.
Она загадочно, царственно усмехнулась и спросила:
— Что это за парк внизу?
— Нескучный сад, — ответил он, радуясь возможности одарить ее хоть чем-то из того прекрасного, что с детства принадлежало ему.
Через месяц она забеременела. Герман посадил ее в такси и отвез в ЗАГС. Срок регистрации обычно назначался через три месяца после подачи заявления. Заведующая ЗАГСом оказалась знакомой Василия Николаевича Демина. Три месяца сократили до одного. За неделю до свадьбы Катя сказала, что анализы не подтвердили беременности, в ЗАГС можно не идти.
— Хочешь от меня отделаться? Ничего не выйдет, мадам, — весело возразил Герман, чувствуя себя неловко, стесненно под тревожным, как бы испытующим взглядом Кати. — Слово дала? Дала. Изволь держать, если не хочешь прослыть бесчестной соблазнительницей.
В эту же комнату Герман привез Катю из ресторана «Прага», где была их свадьба, как бы официальная, для родственников. Свадьба получилась скучной, даже какой-то напряженной из-за взаимной неприязни матери Германа и родителей Кати. И ночь получилась странной. Забившись в угол тахты, Катя до рассвета рыдала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81