Загляните в него, мастер Джереми, а потом расскажите мне, прежде чем настанет мой черед!
Приступ помешательства навалился на меня с новой силой, и, сам того не сознавая, я открыл перед ней свое сердце.
— Видит Бог, госпожа Марджори, — сказал я, — у меня единственная избранница: я либо женюсь на ней, либо вовсе ни на ком!
Мои слова заставили ее слегка вздрогнуть и побледнеть; тем не менее она быстро взяла себя в руки, улыбнулась и насмешливо проговорила:
— В таком случае мы можем проверить, говорит ли колодец правду, — не так ли, мастер Джереми?
— Мне все равно, что скажет колодец, — пылко возразил я. — Главное, что скажете вы, госпожа Марджори. С тех пор как я вас увидел, я не могу думать и заботиться ни о ком, кроме вас. Я готов оставить школу, я готов работать, я готов сделать все, что угодно, ради вас, я готов ждать, только не говорите мне «нет»! — умолял я. — Ибо — клянусь вам — пусть я невзрачен на вид, я готов умереть за вас; и еще, Марджори… — я запнулся.
Я замолк, потому что она слегка засмеялась и, схватив меня за руку, потащила к краю колодца, который представлял собой небольшой круглый водоем, питаемый чистой и прозрачной родниковой водой. Она не произнесла ни слова, но только молча указала вниз. Я посмотрел в воду, как в зеркало, и тут я увидел, что она имела в виду.
Я увидел себя — низкорослого и приземистого, с диким выражением на лице — и рядом с собой ее — лишь самую чуточку повыше меня ростом, но стройную и грациозную, как молодая пальма, которую я однажды видел на картинке; ее чистое и светлое лицо озарила улыбка — ироническая улыбка, объяснившая мне все. С минуту я стоял, глядя на столь разительный контраст, и затем со сдавленным криком, как смертельно раненный олень, бросился сломя голову бежать от нее, от колодца, от ее насмешливого взгляда в густые заросли кустарника — и ее звонкий серебристый смех несся мне вдогонку, добавляя новые мучения к моим страданиям и отчаянию.
Боже, каким дураком, каким слепым дураком я был, поверив, будто ее улыбки и любезное обращение означают нечто большее, чем простая игра ради препровождения времени, когда она забавлялась, позволяя мне обманывать себя и заставляя меня поверить в то, что я ей не совсем безразличен!
Больше не будет школы в Керктауне, и коротышка-учитель больше не будет учить в ней деревенских недорослей греческому и латыни — поклялся я себе. А раз так, то и делать мне здесь больше нечего. Ничто не удерживало меня теперь в том месте, где мои надежды потерпели столь сокрушительную катастрофу. Сердце мое разрывалось при мысли об отце, хоть он никогда не проявлял слишком теплых родительских чувств по отношению ко мне; но я знал, что его сестра, моя тетка, ненавидевшая все живое, кроме себя самой и своего брата, присмотрит за ним и не станет особенно тосковать по мне. Поэтому я дождался сумерек, положил в котомку немного еды, сунул за пояс пистолет и шпагу, захватил с собой все свои наличные деньги — насколько мне помнится, это была единственная серебряная монета — и, понадежнее запахнув свой добрый плащ из плотной шерстяной ткани, потихоньку выскользнул в ночную мглу, ни с кем не попрощавшись, но с горькой тяжестью на душе. Повернувшись лицом к востоку, я отправился на поиски того, что приготовила для меня судьба, двигаясь по направлению к Королевской переправе через Ферт, расположенной в самом узком месте залива. Я шел всю ночь, так как не хотел, чтобы кто-нибудь догадался, куда я исчез. Это был долгий путь; впрочем, его облегчало то, что дорога шла вдоль береговой линии, и, когда забрезжил рассвет и на востоке показались первые проблески утренней зари, я уже стоял на вершине холма, по склону которого узкая тропинка вела вниз, к маленькой деревушке у переправы.
Ничто в такую рань не подавало еще каких-либо признаков жизни; я позавтракал тем, что захватил с собой в котомке, после чего, спустившись к берегу и отыскав удобную щель среди скал, завернулся в плащ и позабыл о своем одиночестве и о сердечной боли, предавшись сладким объятиям Морфея.
Проснулся я от толчка, потому что какой-то человек грубо тряс меня за плечо.
— Ты на переправу, парень? — спросил он.
— Да, — ответил я, моргая и протирая глаза от остатков сна.
— Так поторопись, приятель, поторопись, иначе паром сейчас отойдет!
Я вскочил на ноги, помчался к паромному причалу, уплатил за переезд и ступил на борт одномачтового парома, причем лодочник, как мне показалось, взглянул на меня с недоумением и любопытством. В следующую минуту швартов был отдан, парус поднят, и мы вышли в залив; течение подхватило нас и понесло на восток от скалы Инчгарви, где оно было наиболее сильным, а глубины наиболее значительными. Кроме меня на борту находились еще два пассажира, два ранних путешественника вместе с лошадьми; оба весело смеялись и оживленно переговаривались, что меня сильно раздражало, поскольку я пребывал в крайне угнетенном настроении.
— Черт бы побрал эту переправу! — сказал один. — Если бы не она, нам не пришлось бы коротать ночь в гнусном постоялом дворе, рассаднике блох!
— Конечно, — согласился второй, — но чего же ты хочешь? Не будь здешней узости, пришлось бы предпринять долгое и утомительное морское путешествие, если, конечно, ты не предпочел бы переправиться через реку у Стирлинга, что добавило бы двадцать с лишним миль к нашему пути. А что бы ты еще мог предложить?
— Бог знает! — ответил первый из собеседников. — Не могут они разве протянуть канат от этой скалы на другой берег и переправлять людей в корзинах?
— Ты совсем рехнулся! Почему же тогда не построить мост, если уж на то пошло?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120