Тогда я ударом ноги открыл черпаки и принялся откачивать воду. Я все-таки продвигался вперед. Продвигался не совсем в нужном направлении, но тем не менее продвигался.
Мои мысли стали разбредаться. Я был не Гарри Фрэзером, беглецом, сгорбившимся пол ливнем. Я видел самого себя как бы с большой высоты: этакое насекомое на листочке, неприметно плывущее по черному озеру, а озеро было привязано к Женеве, а Женева привязана к Энцо Смиту, а Смит — привязан к перекрашенным бочкам из трюма «Мариуса Б», а «Мариус Б» приходит в Роттердам для загрузки потом разбрасывает все новую и новую грязь по побережью Шотландии. И Гарри Фрэзер, это насекомое, должен больше не ползать здесь, как насекомое, а начать двигаться — пропутешествовать тысячу миль до Роттердама, перехватить там с поличным «Мариуса Б», загруженного грязными отбросами для каменоломни мистера Лундгрена, и свернуть всю эту картинку, словно ковер.
Нос яхты приподнялся на волне, потом накренился во впадину. Вода хлынула через нос. Я повернул румпель к себе, отстегнул черпаки и выбрал воду с судна. Я проделывал это с десяток, а может, и сотню раз. Я пытался о чем-нибудь думать, но стремление остаться на плаву занимало меня всего. Было не до размышлений.
Гром прекратился. Тучи уходили все выше. Оставался туман, только он уже был не туманом, а чем-то вроде пара, рожденного от соприкосновения поверхности озера с горячим ветром. Асам ветер успокаивался: его сила в пять баллов падала в моменты затишья, вероятно, до четырех.
Мне надо было начинать сначала. Проделать длинный путь по озеру. Такой длинный-предлинный путь вверх по озеру. На карте был указан небольшой поселок, растянувшийся по южному берегу. Никакого достаточно крупного города на всем пути до Тонон-ле-Бена не было. В относительно крупном городе, возможно, не станут задавать слишком много вопросов человеку с раной на лице, который вылез из озера в шерстяных шортах-"бермудах". А вот в небольшом поселке это должно вызвать комментарии и обсуждения.
Однако до Тонона было двадцать миль вверх по озеру, а двадцать миль — довольно долгое плавание на такой яхте. Слишком уж далеко. «Давай-давай, — сказал я себе. — Взбодрись. Организуйся. Ты ведь уже проделал пять миль из этих двадцати». Этот голос отчасти был моим собственным, но в нем были и нотки голоса Фионы. И эти нотки голоса Фионы оказали на меня такое же воздействие, как тоник. А может, и сильнее — они взбодрили меня, как мог бы взбодрить бифштекс с жареным картофелем. Я развернул яхту носом по ветру, закрепил кливер на передней стреле и распустил главный парус как можно больше. Пальцы слушались меня плохо, но я проклинал их до тех пор, пока они не стали делать то, что им велят. Потом я снова устроился у румпеля.
Теперь яхта пошла настолько хорошо, что все ворчливые голоса в моей голове перестали ворчать, и я больше не чувствовал себя усталым, и никто уже не был искрошен гребным винтом прогулочного пароходика. Существовало только громкое шлепанье и дребезжание и шипение волн, разрезаемых акульим телом небольшой яхты, да блики на летящей навстречу воде.
Сквозь тучи пробилось солнце. Ветер установился постоянный, силой балла с четыре, он гнал плотные стаи облаков в направлении Женевы. Я вошел во французские воды с ветром и дождем. Французский берег раскинулся вдаль, к северо-востоку, и за невысоким мысом с зеленью деревьев и полей был виден голубой залив и на его берегу живописное нагромождение белых зданий, что и должно было называться Тононом.
Я изменил курс несколько в сторону к берегу. Не было никакой необходимости возбуждать чье-либо любопытство, появившись из середины озера. Я шел на небольшом расстоянии от берега, и дома Тонона вырастали передо мной, словно грибы. Мои часы показывали ровно полдень. Почти время для ленча. Мысль о ленче была мучительной: большие благодушные французы, закусывающие за столами с белыми скатертями. И это ощущение хлеба в руке... Заткнись. Ты будешь там с минуты на минуту. Я должен был сохранять спокойствие. Яхта подпрыгнула на волне, неправильно приводнилась на следующую и упала на свои перила с подветренной стороны. Внезапно я оказался высоко в воздухе, влетев в середину главного паруса. Раздался треск, и яхта опрокинулась.
Наглотавшись воды, я вынырнул и поплыл вокруг выдвижного киля. Куда-то подевалось радостное возбуждение от движения вперед. Я слишком устал даже для того, чтобы держаться на воде. И я, конечно, слишком устал для того, чтобы опустить главный парус, встать на выдвижной киль, перевернуть яхту стоймя и снова вычерпать из нее всю воду.
В пятистах ярдах от меня стояли первые дома Тонона, аккуратненькие, белые и такие буржуазные, как и их владельцы в своих безупречных садах. И я решился.
Я выбрался из непромокаемых брюк. Потом я залез на яхту. Первым делом я вытащил затычки из плавучих отделений. Потом я проткнул передние концы этих затычек острием морского ножа Джорджа. Они были сделаны из тонкой многослойной губки, так что нож проходил легко. После этого я с помощью лезвия расширил проделанные острием дыры. Теперь дыры были с каждой стороны плавучих камер. Я совсем не хотел, чтобы яхту прибило к берегу сегодня же вечером с серийными номерами и всем прочим, поддерживаемую на плаву оставшимся внутри воздухом.
Корпус перекатился и затонул, ушел глубоко в темную воду. Я нарушал одно за другим хорошие правила упорядоченной жизни. Никогда не бросай свое судно. Никогда не убивай никого в Женеве. Я был один, этакое темное пятнышко под закрытыми ставнями белых домов. Заставив свои непослушные ноги двигаться, я стал отталкиваться ими, стремясь к берегу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103