Тот отшатнулся. Девицы испуганно сжались.
— Понимаешь, — глядя в глаза испуганно моргающему Лбову, продолжил Колышкин с неожиданным жаром, — я впервые почуял, что это грех! Мы с тобой убили человека! Пусть он был весь дерьмовитый, пусть в нем от свиньи и обезьяны гораздо больше, чем от гомо сапиенса, но все-таки он был человек. С матерью, с отцом, даже душа у него была какая-то. Мы заповедь нарушили…
— Заповедь?.. — Лбов мотнул головой, словно стряхивая страшный сон. — Ты свихнулся, что ли? Это ж надо придумать!
— Это не я придумал, это Господь Бог. И если он есть, то тебе за этого Хряка гореть, а мне — за лжесвидетельство.
— Да брось ты, Андрюха, все равно нам всем гореть, — беспечно ввернула Шопина. — А Хряку туда и дорога. Я у него начинала, помню, какая это погань. Я б его все равно отравила, если бы Лоб не приколол. А деньги драл — безбожно. Мне только на косметику хватало.
— Все равно, — упрямо, с каким-то нарождающимся фанатизмом произнес Колышкин, — не мы ему жизнь дали, не нам и отбирать.
— Ну нет, — сквозь зубы процедила Соскина, — это что же выходит? Такое дерьмо — и пальцем не тронь? Пусть живет, гадит и воняет?! Какой там Бог, елки-моталки? Наслушался небось по телеку всякой хреновины. Неужели не понимаешь, что все эти попы, проповедники и прочая шушера просто хорошие бабки делают. Посвистел три часа, пополоскал всем мозги — и бабки в карманчик хапнул. Сейчас кто как может: кто свои головы продает, кто — задницы, а кто — языки.
— И все равно есть святое! Есть! — Колышкин махнул рукой, отвернулся и, сгорбившись, подпер голову руками.
— Андрюха… — виновато позвал Лбов, отчего-то сконфузившись, и тронул Колышкина за плечо, — ты че, а?
— Отвали… Не понимаете, блин, ни хрена…
— Ну хочешь, я Соске сейчас по заднице нашлепаю, чтоб не выступала? Эй, Соска, иди сюда! Пороть буду! — Лбов встал в лодке во весь рост и сделал шаг к притворно завизжавшей Соскиной. Обе девицы шарахнулись от Лбова, сильно качнули лодку, Никита потерял равновесие и повалился на борт, отчего лодка перевернулась. С воплями и визгом все четверо плюхнулись в воду…
— Мать твою за ногу! — выразил свои чувства Дубыга. После этого он употребил еще несколько очень странно звучащих реликтовых выражений, которые, как уже знал Тютюка, нельзя было понимать буквально.
Тютюка из Таниной оболочки смог по-девичьи испуганно ахнуть. У него это получилось очень естественно.
— Да ничего страшного, — увидев все четыре головы над поверхностью воды, заметил Котов, — дурачились — вот и перевернулись. Все нормально. Все целы.
Однако и у Дубыги, и у Тютюки были все основания расстраиваться. Дело в том, что вынужденное купание произошло, как выражаются моряки, на траверзе устья святого ручья, всего в десяти метрах от берега, и все они упали в воду, прочно зараженную активным плюсом…
МЕСТЬ МАРИНЫ ПУЗАКОВОЙ
Пока на озере разворачивались эти события, в корпусе происходило следующее: Валя Бубуева, вздыхая о своей незадачливости, продолжала мыть пол, Сутолокина, которую мучили телесные и душевные раны, лежала в кровати, накрывшись с головой простыней, и тихо скулила время от времени, словно побитая собака, а в семействе Пузаковых, выражаясь словами вождя мирового пролетариата, «кризис назрел».
Пузаков-старший рассчитывал, что сердце супруги оттаяло, и ходил вокруг нее, как кот вокруг хозяйки, преданно заглядывая в холодные и ничего хорошего не обещающие глаза. Кирюша при этом теребил папу за штаны и требовал немедленного похода на речку. Марина Ивановна грозно сидела на стуле и делала вид, будто читает газету, но не только ничего не читала, но даже не глядела в нее. Перед ее глазами стояли мрачные, прямо-таки апокалипсические картины: море крови, гора костей, отрезанная голова Сутолокиной, брошенная в унитаз. Мелькал в этих страшных видениях и Пузаков-старший. Участь его была еще более ужасной. Марина Ивановна предполагала выпустить ему кишки, посадить на кол, сжечь до половины — разумеется, всю нижнюю часть, — а все, что останется, утопить в канализации. Однако вслух она сказала:
— Идите на озеро и до обеда не приходите!
Пузаков, зная, что надежда умирает последней, взял Кирюшу за руку и вышел из номера.
Когда Марина Ивановна осталась одна, ей стало еще тошнее, чем было. Где-то за стеной она слышала тоскливые стоны Сутолокиной, но это не облегчало ее собственных страданий. Даже воспоминание о том, как славно она отметелила «счастливую соперницу», не утешало. А уж наказание, которому был подвергнут бухгалтер Пузаков, и вовсе мало устраивало. Разумеется, те казни, которым его уже предала Марина Ивановна в мечтах, реально не могли осуществиться из-за технических сложностей. К сожалению, Марина Ивановна провела всю сознательную жизнь в КБ «Пузырь», а на мясокомбинате никогда не работала. Именно поэтому в ее воображении были лишь голые эмоции и никакого практического плана. Точно так же мелькнувшие мысли об убиении Сутолокиной путем отрезания головы и выброса данного предмета в унитаз очень скоро были признаны неадекватными. Инженерное образование Марины Ивановны подсказывало ей, что если даже отрезать Сутолокиной голову, то спустить ее в унитаз не удастся.
Пузакова жаждала мести. И поскольку долгий поиск вариантов расправы с неверным мужем все время вертелся на грани между ненавистью и жалостью к самой себе, то в конце концов Пузакова приняла наиболее рациональное решение, подсказанное коротким импульсом Тютюки.
Итак, она решила изменить мужу в отместку за его измену. Это показалось самым простым и безопасным решением. Оставалось только найти подходящий объект.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96