Можно убежать в другую страну, перебраться за океан, можно даже попробовать улететь в космос, но от неизбежного часа не уйдешь и там. О, как бы хотел Запузырин обрести новую веру в историческую правоту марксизма-ленинизма! Как было бы хорошо и просто, если бы там, впереди, за Гранью, не оказалось ничего! Ни рая, ни ада, ни чистилища. А еще лучше, если бы оказалось правдой переселение душ. Например, в будущей жизни можно было перевоплотиться в какую-нибудь птичку, зверька, желательно долгоживущего, несъедобного и не очень вредного. Или в какого-нибудь другого человека — в какую-нибудь бабу, красивую и глупую жену миллионера, вроде, допустим, Марианны из фильма «Богатые тоже плачут»…
Но образ кипящей лавы, огненной собаки, сковородки и котла был неистребим. Запузырина завертело, затрясло. На уютной египетской кровати, где было столько перетискано секретарш, шлюх, товарищей по партии и прочих безотказных баб, его проняла ледяная дрожь. Словно гроза и ливень ворвались сюда через стекло.
Запузырин знал еще одно средство победить или хотя бы приглушить страх: взять в руки оружие. Он слез с кровати, достал из ящика стола парабеллум, оттянув затвор, дослал патрон. В кого только посылать пулю? Одного движения пальца достаточно, чтобы убить человека. Сделать холодным и неподвижным тело, погасить все мысли, мечты, надежды, которые связаны с жизнью и этим светом. Впрочем, этим же движением пальца можно избавиться от всех болезней и обид, душевных скорбей и забот земных. Но если там, за Гранью, все-таки что-то есть?! И Запузырин вдруг вспомнил, отчетливо вспомнил, как Котов сказал, отдавая пакет с программами: «… Если вас не убьют раньше, чем вы ими воспользуетесь…» Боже, да ведь он и впрямь еще не успел! Значит, еще не поздно! Еще не поздно…
Последнее, что ощутил Запузырин, был холод. Леденящий холод ствола, приставленного к виску, и холод обжег палец, надавивший на спусковой крючок. Потом все словно взорвалось и вспыхнуло, а затем исчезло…
Тьма чуть разрядилась, в нос ударила отвратительная вонь, слух уловил вопли и зубовный скрежет. Запузырин шел по странному бесконечному коридору, где не было освещения, только маленькое, не больше копейки, световое пятнышко. Запузырин был гол и бос, у него жутко болела голова, сердце, суставы, вообще все, что могло болеть. Ноги по щиколотку вязли в гадкой, смрадной жиже, какие-то отвратительные насекомые и скользкие, омерзительные гады ползали вокруг, и он вздрагивал от их мерзких прикосновений. Сзади, там, куда он не смел обернуться, кто-то шушукался, хихикал, плевался ему вслед. Сверху капало что-то холодное и едкое, щипало, обжигало и леденило одновременно. И Запузырин не мог остановиться, не мог повернуться и пойти в другую сторону. Тело не повиновалось ему. Кто-то заставлял его идти и идти, вперед и вперед, прямо, никуда не сворачивая. Он шел туда, где маячило светлое пятнышко — яркое, золотистое, манящее… Иногда Запузырину казалось, что оно увеличивается в размерах, и он пытался идти быстрее, пуститься бегом, вприпрыжку, но и тут ему не подчинялись ноги, неуклонно выдерживавшие раз и навсегда заданный кем-то темп шагов. А недостижимое пятнышко, где грезился выход из этой клоаки, все так же манило, притягивало, звало к себе, давало несбыточную надежду. И так — вечно!
ШАМБАЛДЫГА ЗА РАБОТОЙ
Ни Котов, ни обе Тани не слышали выстрела, который унес Августа Октябревича. Во-первых, звукоизоляция была хорошая, во-вторых, им было не до этого…
— Запузырин пошел в Великий ЛАГ, — доложила «тарелка», — десять тысяч триста семьдесят восемь грехотонн, девяносто четыре процента минуса. Доставлен штатно.
— Нормально сработали, верно? — сказал Шамбалдыга. — Такого лучше всего под самоубийство подводить. Был тут, на этой планетке, понимаешь, один тип, Гитлером звали, так тот, считай на полтора миллиона грехотонн тянул. Если б его кто приложил, так у плюсовиков новый святой появился бы. Ну, архангел по крайней мере. А мы его культурненько под самоубийство — чик! — и все в минусе.
— Так ведь его же кто-то добивал, — припомнил Тютюка.
— Добивал, — согласился Шамбалдыга, — но умер он от яда. Пуля его до смерти не прикончила. Так что тот эсэс, который в него стрелял, ни в святые, ни в архангелы не попал.
— Ловко, пожалуй, — польстил Тютюка.
— Умеем, — скромно произнес Шамбалдыга, — работа у нас такая. Отвык я от предобработки, как никак тридцать временных единиц, понимаешь, на боевом дежурстве, но, как видишь, не разучился. Утро скоро. Надо, чтоб Котов с Таньками еще порезвился…
* * *
… В Таниной комнате было жарко и влажно, даже душно, как в Африке. Отдуваясь, Котов распростерся на кровати, а растрепанные Тани прикорнули с двух сторон к его плечам.
— Теперь вы не будете выяснять, кто оригинал, а кто копия? — не открывая глаз, спросил Котов.
— Нет, — мурлыкнула И, — это уже несущественно.
— И все-таки какая-то разница в вас есть. Внутренняя, где-то в душе. Очень хочу понять какая, но пока не могу сказать точно.
— Интересно, — нахмурилась И. — Значит, нас кто-то продублировал, но дал нам разные души?
— Именно это и непонятно. Если все, как говорится, по Марксу и материя первична, а дух вторичен, то у вас должно быть идентичное сознание. Абсолютно. А вы похожи на две одинаковые оболочки, начиненные разным содержанием. И я постепенно начинаю вас различать по словам и по манере говорить.
— У тебя глаз-алмаз, конечно, — согласилась И. — Ты помнишь нашу первую встречу, когда мы были вдвоем с Иркой и ты прогнал хулиганов?
— Да, помню. А ты что имеешь в виду?
— Я бы хотела знать, на кого по манерам походила та девушка, на меня или на нее?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96