Всюду у фургонов супружеские пары, поглощенные обычными утренними делами, негромко переговаривались, шутили друг с другом перед началом долгого дневного пути.
Она всыпала последнюю ложку кофе в эмалированный чайник: взгляды их встретились. Да, внешне все было как у всех. Но черт побери, они же не супруги! В эту минуту он чувствовал себя таким же неловким и неуклюжим, как Люк Лэнгстон, и подсознательно винил в этом ее, ее уверенность в себе.
— Побреюсь, пожалуй.
Выпрямившись, она взглянула на него. Его подбородок потемнел от ночной щетины. Скользнув взглядом по полоске темных усов, она мельком подумала, каковы, интересно, они на ощупь. Мужчины, которых она знала раньше, носили бороды лишь потому, что им лень было бриться. Если же растительность им надоедала, они подчистую соскабливали ее. Усы Росса выглядели ухоженными и чистыми. Густые, но каждый в отдельности волосок — как шелковый.
— Если покажете, где мука, я испеку лепешки.
Пока он, стоя за фургоном, брился, она готовила завтрак — жареный бекон и лепешки. Из жира, который вытопился из бекона, получилась густая подливка. А кофе, сваренный ею, на вкус был Бог знает во сколько раз лучше, чем тот, что он варил себе сам, и даже лучше, чем варила Виктория, хотя ему и не хотелось признаваться себе в этом. У той кофе никогда не получался нужной крепости, а как ее добиться, она не знала. Она ведь больше любила чай.
Он не поблагодарил, не похвалил ее за вкусно приготовленный завтрак. Ели в напряженном молчании. Он очистил тарелку, она, не спрашивая, наполнила ее вновь: так же молча он съел добавку.
— А какой день сегодня? — спросила Лидия, ополаскивая посуду и собираясь вновь ее упаковывать.
— День? Вторник.
— Ма говорила, что в воскресенье караван не трогается, поэтому в этот день все и затевают стирку. Но, боюсь, я до этого ждать не смогу — нужно постирать Ли подгузники.
Подгузники и детские вещи оказались упакованными в один из узлов в коулмэновском фургоне. Виктория знала, что ребенок может появиться на свет в пути.
Анабет меняла подгузники каждую ночь и даже стирала их для Лидии, но корзина, в которую складывали мокрые, уже начала попахивать. За ночь кровотечение у Лидии прекратилось, но нужно было выстирать то, до чего не добрались Ма и Анабет. Блюсти чистоту у Расселлов было не так-то легко — но уж эту привычку мама в нее вложила. Когда Лэнгстоны приняли ее, она была жутко грязной. И никто не сожалел об этом больше, чем она.
— Мы согреем после ужина воду. И если вывесить их на ночь, то к утру высохнут.
Лидия кивнула, пристраивая в фургоне ларь с кухонной утварью: и тут до уха ее донесся жалобный плач проголодавшегося Ли.
— Как раз вовремя. — Она рассмеялась.
— Я затушу костер и посмотрю лошадей. — Росс пошел прочь, проклиная себя и за то, что — помимо воли — радовался грядущему дню, и за то, что заметил, как отливает серебром в лучах рассветного солнца ее белая кожа.
Переодев Ли, Лидия дала ему грудь и облокотилась о борт фургона, чувствуя, как тело наполняется спокойствием и тихой истомой. Лагерь между тем ожил: многие уже кончили завтракать, женщины упаковывали пожитки, отдавая обычные распоряжения своим отпрыскам. Мужчины готовились запрягать, подзывая лошадей резким, коротким свистом, прорезавшим чистый утренний воздух.
Веки Лидии медленно опустились. Вокруг нее был надежный, удобный мир — такой далекий от того, большого и угрожающего. Здесь ее не знали. Никому бы не пришло в голову связывать ее с Расселлами. Никто ничего не знал о трупе с разбитым черепом. Может быть, он до сих пор и не найден. А если и да — кто заподозрит, что она здесь? Здесь она в безопасности. Скрыта. И может передохнуть.
Росс что-то ласково приговаривал лошадям, возясь с упряжью. Ей нравился звук его грудного, низкого голоса, в который вплеталось веселое позвякивание металла упряжки. Вокруг пахло дымом, конским потом, кожей — и сочетание этих запахов отнюдь не казалось ей неприятным. С этим был согласен и Ли. Он явно проголодался, но мерное потягивание груди лишь усиливало наполнившее ее душу ощущение окружающего спокойствия.
Она лениво шевельнула ресницами — и в ту же секунду глаза ее широко раскрылись.
У упряжки, увязывая ремни, стоял Коулмэн. Он, без сомнения, прекрасно видел ее, глядя поверх сиденья в глубину фургона, где она сидела, прижав к груди Ли. Острый взгляд из-под светлых полей шляпы в упор смотрел на нее. Кисти рук в перчатках, стягивавшие ремни, на секунду замерли.
В ту же секунду, поймав ее взгляд, он отвернулся — так же резко, как затянул ремешок, зажатый в руке.
Какая-то странная волна начала подниматься из глубин ее тела, переполняя грудь, поднимаясь по плечам и перехватывая дыхание. Никогда раньше она не чувствовала ничего подобного — и это поразило ее, как поразил устремленный на нее пристальный взгляд Коулмэна. Она повернулась к нему боком и, пока Ли не насытился, не поднимала глаз.
Она только закончила заворачивать Ли в чистую пеленку, как по каравану пронеслось: все упряжки готовы. Ма говорила ей, что караван обычно делает в день десять-пятнадцать миль, но их здорово задержали весенние ливни.
После них поля и дороги стали сплошной жидкой грязью, проехать по которой было невероятно трудно. Реки и ручьи разбухли, вышли из берегов, пересекать их было небезопасно. Война же привела в негодность немногие оставшиеся мосты — вес фургонов они вряд ли смогли бы выдержать.
Росс, севший править, ловко выровнял фургон в линию с остальными. Фургоны тронулись —
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127