— Там еще ребенок, Ма.
Ма Лэнгстон подняла взгляд на Буббу, потом перевела его на мужа, безмолвно приказывая отвлечь чем-нибудь мальчиков. Когда они отвернулись, она подняла платье над коленями девушки. Видала она вещи и похуже, но и это было тяжкое зрелище.
— Боже милостивый, — пробормотала она. — Зик, дай мне руку! А вы, мальчики, возвращайтесь в фургон и скажите Анабет, чтобы она приготовила постель. Разведите огонь и поставьте кипятить воду в котле.
Разочарованные тем, что придется пропустить самое интересное, они хором заныли:
— Но, Ма…
— Марш, я сказала!
Чтобы не навлечь на себя материнского гнева, ибо оба они в своей жизни пробовали ремня, они поплелись к фургонам, обитатели которых наслаждались воскресным отдыхом.
— Она плоха, да? — спросил Зик, опускаясь на корточки рядом с женой.
— Да. Сначала нужно извлечь послед. А то она может умереть от заражения крови.
Они молча трудились над не приходящей в сознание девушкой.
— А что делать с этим, Ма? — спросил Зик, завернув то, что они извлекли, вместе с мертвым ребенком в заплечный мешок и крепко его завязав.
— Похорони. Я думаю, она будет не в состоянии прийти на могилу еще несколько дней. Так что заметь место на случай, если она захочет вернуться.
— Я положу сверху камень, чтобы звери не добрались.
Зик начал рыть маленькую могилу небольшой лопатой, которую прихватил с собой.
— Как девушка? — спросил он, закончив работу и вытирая руки цветным носовым платком.
— Кровь все идет, но я ее хорошо перевязала. Здесь мы сделали все, что могли. Ты донесешь ее?
— Если поможешь мне ее поднять.
Девушка вернулась к жизни и слабо запротестовала, когда Зик подхватил ее под колени и под спину и поднял к своей тощей груди. Но сознание тут же покинуло ее, голова безжизненно откинулась назад, горло выгнулось.
— А волосы все же странные, — не без одобрения заметил Зик.
— Кажется, я никогда не видела такого цвета, — рассеянно ответила Ма, собирая вещи, которые они принесли с собой. — Давай поспешим. Опять дождь начинается.

Между ног горело. Горло распухло и пересохло. Все тело ломило. И в то же время ее охватило чувство всепроникающего покоя. Было тепло и сухо. Может быть, светловолосый мальчик оставил ее умирать и она наконец попала на небеса? И вот почему ей так покойно и безопасно? Но в раю, кажется, не бывает боли, а ей было больно.
Она попыталась открыть глаза. Над ней закруглялся белый парусиновый потолок. На ящике рядом с соломенным матрацем, на котором она лежала, горела наполовину прикрученная лампа. Она вытянула ноги, насколько позволяла боль, всем телом ощущая мягкость постели. На ней была белая ночная рубашка. Она без устали шарила руками по телу, пытаясь понять, почему так странно себя чувствует, и наконец поняла — ее живот стал плоским.
И тогда она вспомнила все: страх, боль, ужас оттого, что мертвый ребенок, холодный и посиневший, лежал меж ее ног, — и из ее глаз полились слезы.
— Ну, ну, не надо снова плакать, ладно? Ты уж и так все глаза выплакала, пока спала.
Толстые, огрубевшие от работы, красные в мягком свете лампы пальцы неожиданно нежно стали вытирать слезы с ее щек. Голос тоже был полон понимания и участия.
— Может, поешь похлебки? Из кролика, которого мальчики подстрелили тогда утром, перед тем как найти тебя.
Женщина поднесла ложку к губам девушки, которая, сделав первый глоток через силу, вдруг обнаружила, что горячий бульон очень вкусен и что она проголодалась.
— Где я? — спросила она между двумя ложками бульона.
— В нашем фургоне. Я — Ма Лэнгстон. А тебя нашли мои сыновья. Ты про это помнишь? Ты напугала их до полусмерти. — Она хихикнула. — Люк рассказывал эту историю по всему лагерю. Я уже говорила, что мы в фургоне направляемся с караваном переселенцев в Техас?
На девушку обрушилось слишком много информации разом, чтобы все переварить, поэтому она сосредоточилась на бульоне. Он наполнял ее желудок приятным теплом, углубляя чувство комфорта и безопасности. Долгие недели она спасалась бегством, так боясь преследования, что не искала крыши над головой, спала под открытым небом и ела только то, что удавалось собрать в лесу.
Костлявое лицо, склонившееся над ней, было одновременно строгим и добрым. Жидкие седеющие волосы, зачесанные назад, на затылке стянуты в узел. Это была крупная женщина с очень большой грудью, свисавшей до располневшей талии. Одета она была в поношенный, но чистый ситец. Ее лицо было покрыто сеткой добрых морщинок, но, несмотря на это, щеки были румяными, как у девушки. Словно какой-то добрый бог посмотрел на свое творение и, найдя его грубоватым, подкрасил щеки розовым, чтобы сгладить острые грани.
— Хватит?
Девушка кивнула. Женщина отставила оловянную миску с похлебкой.
— Мне бы хотелось знать твое имя, — произнесла она таким проникновенно-мягким голосом, словно заранее предчувствовала, что эта тема может оказаться нежелательной.
— Лидия.
Редкие брови вопросительно изогнулись.
— Имя само по себе прекрасное, а дальше? Кто твои родители?
Лидия отвернулась. Перед ней встало лицо ее матери, каким она помнила его с раннего детства: молодое и прекрасное, а не бледное и опустошенное лицо женщины, умирающей от отчаяния.
— Просто Лидия, — тихо сказала она. — У меня нет семьи.
Ма поняла. Она взяла руку девушки и легонько погладила. И когда светло-карие глаза вновь обратились к ней, тихо спросила:
— Ты родила ребенка, Лидия, а где твой муж?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127