Он уже понял, что искренность, кротость, нежность, верность Сабины – не более чем маска, притворство.
– Париж стоит мессы. Эскориал стоит даже еженощных минут, ну, пусть часов отвращения – с ненавистным старым мужем…
Во сколько оценивается Эскориал?
Миллионов в 50? Или больше? Если считать мебель, статуи, украшения, которые он дарил Сабине, наверное, значительно больше.
При разводе Эскориал останется Сабине. Конечно, он мог бы переписать завещание. Но это скандал. А его репутация? Нет… переписывать завещание он не будет.
И значит, мальчику, его любимому Хуану, придется забирать завещанную ему коллекцию испанской живописи и «съезжать с квартиры»?
Конечно, он наймет лучших адвокатов. И суд присудит сына ему, Роберту Локку. В крайнем варианте его адвокат надавит на Сабину, – в случае сопротивления решению мужа она может остаться и без Эскориала.
Да… Эскориал никак не делится – ни на троих, ни на двоих…
Эскориал будет потерян для Хуана. Ибо старший Локк никогда не согласится, чтобы при его жизни или после его смерти Хуан жил в одном дворце со своей потаскухой матерью.
Он вышел из тенистого патио, обернулся, встретился с мертвыми, пустыми, по древнегреческим канонам, глазами статуи Сабины в центре патио…
Мертвые глаза… Мертвые глаза… Мертвым не нужны дворцы и драгоценности. Мертвые не занимаются сексом с первым встречным… Мертвые не претендуют на воспитание сыновей. Они вообще ни на что не претендуют. Человек умирает, и с ним в иной мир уходят многие проблемы, которые его волновали при жизни. И раздражали его близких. Мертвые сраму не имут…
Это, кажется, из Библии?
«Мертвые сраму не имут»… Умирает человек. А с ним умирает его позор.
А тот, кому суждено жить так с этим позором и живет… Диалектика… Приказать убить Сабину… Это такой пустяк… Это так легко сделать, все продумав, все учтя, обеспечив себе «железное алиби»…
А его срам куда деть? Его не закопаешь с Сабиной в могилу.
И долгие зимние вечера в тихом Эскориале ему будут слышаться неровное дыхание любовников, резвящихся на прогретом солнцем мраморном полу патио, и песня без слов Сабины, пережившей оргазм.
– Тебе было хорошо? – каждый раз спрашивал её Локк, закончив свои изощренные и умелые ласки.
– О, да, ты был гениален и божественен. Как всегда. И мне было очень хорошо.
И потом она засыпала, доверчиво уткнувшись сопящим носиком в его плечо, и легкой ношей для его предплечья была её прелестная головка.
Он был уверен, что удовлетворял Сабину как мужчина. Но счастье, наслаждение, восторг ей давал этот парень с черной, покрытой волосиками родинкой под лопаткой.
Из его ниши волосики на родинке не были видны. Но он почему-то был уверен, что видел и их. Столь велико было его желание убить и её, и его в ту минуту, столь велика была его ненависть к ним…
Локк вышел из патио Сабины, прошел затемненной колоннадой первого этажа дворца, по узкой лестничке поднялся на второй этаж центрального корпуса, прошел по темному прохладному коридору, увешанному испанскими рыцарскими доспехами. В полутьме таинственно поблескивали толедской сталью сабли и шпаги, кинжалы и стилеты, а те, что были в ножнах, радовали глаз изысканной орнаментикой, сканью, гравировкой.
Он на минуту остановился, подошел к стене, вынул из ножен широкий в лезвии охотничий нож из Толедо, середины XIX века, стилизованный под век ХУП. Опустил нож лезвием вниз. Клинок мягко и тускло сверкнул в полутьме коридора.
– Нет… Не дождетесь… – криво усмехнулся Локк. – Конечно, приятно видеть мертвого, поверженного врага… И, наверное, алая кровь на белоснежном теле Сабины будет выглядеть очень живописно… Но нет… Ни он сам, ни наемный убийца не коснутся тел любовников… Да… – решился он, – они умрут. Но… Но… Словом, они умрут, а он должен жить – во имя сына. И, хотя он виртуозно владел и шпагой, и стилетом, он не будет их убивать. Не будет сражаться на дуэли, с этим плебеем. У него кроме сильной руки есть ещё и сильная воля. И голова – достаточно мудрая, чтобы выстроить хитроумный план мщения, и остаться в стороне.
У него слишком много дел, слишком много планов… Не говоря уж о воспитании сына…
Планов, планов…
Проходя темным коридором, в котором на стенах висели второстепенные картины его коллекции, как правило, ещё не отреставрированные, – принадлежавшие кисти неизвестных художников испанской школы, он на минуту задержался перед «Мадонной с младенцем» кисти, как предполагалось, неизвестного мастера круга Франсиско Сурбарана.
– Вот, и эту картину надо бы отдать опытному реставратору. Есть у сией доски своя – тайна.
Он на минуту закрыл глаза. А когда, как ему показалось, открыл, то вместо затемненного коридора-галереи в техасском Эскориале увидел перед собой обшарпанную стену с портретами Ленина и Троцкого, канцелярский стол и несколько обшарпанных стульев, за столом сидел председатель Реввоенсовета Туркестана бывший балтийский матрос Иван Защепин и, отставив в сторону мощную, покрытую густым рыжим волосом кисть правой руки с зажатой между пальцами самокруткой и огромным якорем во всю тыльную часть, обнажив ровные крупные зубы, весело хохотал:
– Ну, ты даешь, товарищ, мать твою за ногу, инженер из дружественной нам пролетарской Америки…
– А что? – обиделся Локк. Он уже хорошо говорил по-русски, хотя и с мягким акцентом. Языки вообще легко давались Роберту – он свободно владел кроме родного английского ещё испанским, итальянским и французским, а теперь вот, поработав пару лет в Туркестане, ещё и русским.
– Да я не о том, о чем ты, – хохотал, немного глумясь над тупостью американца, Иван Защепин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148