От волнения он был совсем бледен; крупные капли пота сбегали по белому его лбу. Какою-то наивной красотой сияло болезненное, необыкновенно серьезное его лицо. Из впалой и болезненной груди его вырывалось учащенное дыхание.
Кузьма Петрович сперва слушал длинный монолог и взглядывал на тщедушную, долговязую фигуру барчука, как на веселое представление, но потом насмешливое выражение сменилось другим, угрюмым. Довольно потешаться. «Шальной барчук», пришедший поучать его, как жить, осердил Кузьму.
— Тятенька-то ваш знает, какими делами вы занимаетесь?
— Какими делами? — недоумевая, спросил Вася.
— Да этими самыми, ась? Это по каким правам вы ко мне пришли экие речи говорить? Нынче и без того везде пошел соблазн, а вы, барчонок, вместо того чтобы наукам обучаться, людей стращатъ ходите. За это по головке не гладят. Вот сейчас урядника свистну, и… хорошо, что ли, будет? Тоже!.. Идите-ка с богом лучше да тятеньке скажите, что не годится за последышем не смотреть. То-то! Ах ты господи! Всякий щенок нынче учит.
Вася никак не ожидал подобного исхода и совсем переконфузился. Долгим, странным взглядом посмотрел он на Кузьму, встал, тихо вышел из комнаты, тихо спустился на двор и в раздумье побрел по дороге, недоумевая, как Кузьма не понял таких простых вещей, какие он ему, кажется, так ясно объяснил.
Впоследствии, вспоминая об этом эпизоде, Вася грустно улыбался над самим собой, но теперь ему было не до смеха.
Печальный, возвратился он к брату и сказал:
— Посылай корреспонденцию, Коля. Готова она?
— Готова. Завтра утром отошлем.
Вася прочел и остался доволен, но не совсем.
— Очень уж ты Кривошейнова бранишь. Этим больше еще ожесточишь его. Я все-таки стою на том, что он не злодей, каким ты его описываешь.
— А кто же?
— Безумец. Не ведает, что творит.
— Тогда все безумцы?
— Все…
— И следует, значит, прощать всем?
— Прощать — да, но в то же время…
Вася задумался.
— Что же дальше-то? Говори, философ.
— Нет, нет… не скажу. Я не знаю еще сам, что дальше! — прошептал Вася, пугаясь мысли, мелькнувшей в его голове.
Тяжелые дни переживал юноша, испытывая муки сомнений, неясных дум в поисках за истиной. Много страниц исписал он в своем дневнике.
— Да как же жить-то, что же делать? — нередко с тоскою шептал он по ночам, лежа в темноте с открытыми глазами.
По-видимому, он был совершенно спокоен в ожидании продажи имущества залесских мужиков, так что даже старик Вязников немного успокоился, вообразив, что волнение, выказанное им, было только вспышкой горячего сердца.
А между тем какие планы не копошились только в голове Васи, чтобы спасти мужиков от разорения! На действие статьи брата он мало рассчитывал.
XVI
Николай засел за работу. Он принялся с увлечением, работал запоем, не отрываясь от письменного стола по нескольку часов сряду, так что Марья Степановна нередко приходила к нему и упрашивала его отдохнуть.
— Изнуришь ты себя так, голубчик мой! — говорила добрая женщина, любуясь сыном. — Ты бы работал каждый день понемногу, а не то что сразу. Долго ли так и надорваться?
Улыбаясь, слушал Николай, советы матери, обещал послушаться их и, разумеется, не слушался. Привычка к такой работе, нервной, спешной, укоренилась в нем давно и еще с малолетства, как у многих, очень даже многих русских людей. Надеясь на свои силы с какой-то удивительной бесшабашностью, обладая изрядной ленью, он привык откладывать всякое дело до последнего момента, рассчитывая, что он его одолеет, и, когда наступал такой момент, он принимался за него с лихорадочной поспешностью. Так бывало во времена студенчества, так было и теперь. Когда Николай был студентом, то по целым месяцам он ровно ничего не делал, не прикасался к тетрадкам и проводил иногда время самым нелепейшим образом, не умея, как вообще русские, распоряжаться временем. Перед экзаменами он обыкновенно просиживал несколько ночей и блистательно выдерживал их. Диссертацию он написал в несколько ночей и получил медаль. Способный, талантливый, быстро схватывающий, он действительно одолевал подчас трудное дело так скоро, что товарищи ахали от изумления, но зато и все работы его никогда не были первым нумером и носили следы легкости, как и все, за что он ни брался и что он ни делал. Все было недурно, но и только. Стройности, цельности, глубины не было.
Отец давно замечал в сыне эту наклонность, загубившую стольких небесталанных людей на Руси, но вместо того чтобы приучить его к правильному труду, нередко восхищался быстротой соображения и легкостью, с которой все давалось способному мальчику, и таким образом способствовал развитию в Николае самоуверенности. Гимназия и потом университет не исправили Николая, и он переходил от безделья к лихорадочной работе и как будто даже гордился этим.
Когда он принес первую свою статью в редакцию журнала и она была напечатана (и даже обратила на себя внимание), то Николай сознался приятелям, что написал ее, что называется, за один присест. Все приятели дивились этому и восхищались даже, только один студент из семинаристов укорительно покачал головой и заметил:
— Не слушай ты их, Вязников, и не увлекайся сам. Если ты будешь так относиться к работе, никогда ты ничего выдающегося не сработаешь, и всегда твоя работа будет вторым нумером. Остерегись, пока не поздно, а втянешься — поздно будет. Надо прежде выучиться сидеть, и тогда можно работать.
Но Николай сидеть-то и не умел. Он или «присаживался», или вовсе не садился. В нем сказывалась общая черта русского барства. Работать, как работают европейцы, мы не умеем, оттого и работы наши в большинстве случаев не идут выше второго нумера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133