И Иисус превращается у него в учителя, который обладает авторитетом и
который вправе себе потому требовать от людей повиновения. Обладает
авторитетом, а не властью: иными словами - не мир и стихии ему покорны, а
только люди. Бог библейского откровения уже не значит, что все возможно: и
для библейского Бога очень многое (быть может, и самое главное) продолжает
оставаться невозможным, как для бога, которого знал Сократ, и для бога, с
которым, по словам Эпиктета, беседовал Хризипп. Самое большее, что можем мы
от Бога ждать, - это поучения, назидания, что он, как и бог языческий, не
откажет нам уделить часть своих разумных постижений. Все, что сверх этого,
есть лишь суеверие, хотя бы оно и было занесено на страницы Св. Писания. И
вот мы читаем у Киргегарда: "Вообще в религиозной области начинается
невероятная путаница, если в отношении человека к Богу отменяется: "ты
должен", которое одно только и может здесь быть регулятивом"68. Это одна из
основных тем назидательных речей Киргегарда, он к ней возвращается множество
раз, по всякому поводу, а то и без всякого повода. И на ней необходимо
остановиться особенно внимательно, так как - хотя и отрицательно - но она
выявляет пред нами одну из самых тяжких и мучительных забот его духа. После
того, что мне пришлось уже в предыдущих главах говорить, едва ли может быть
сомнение, откуда пришла к Киргегарду мысль о том, что отношение человека к
Богу регулируется идеей долга. Мы видели, что все "ты должен", поскольку они
хотят быть безусловными и безотносительными (т.е. несотворенными или, как у
пелагианцев человек, освободившимися от Бога), внутренне неразрывно связаны
с идеей господства в мире Необходимости. Когда Необходимость провозглашает
свое "невозможно", этика спешит ей на подмогу со своим "ты должен". Чем
абсолютнее и непреодолимее "невозможно", тем грознее и неумолимее "должное".
Мы были свидетелями того, как взорвало Киргегарда насмешливое замечание
шекспировского Фальстафа о чести. Оно задело его в самое больное место, и он
ответил человеку, которого, собственно, и подпускать к обсуждению
философских проблем не полагалось бы, всеми громами, какие были в его
распоряжении, - точно это был не Фальстаф, а сам Гегель. Он не мог не
признать, что этическое бессильно вернуть человеку руку или ногу, но все же
какая-то власть у этического сохраняется: оно может уродовать человеческую
душу так, как самый свирепый палач никогда не уродовал человеческого тела. И
вот оказывается, что этическое со своим "ты должен" - оно одно только и
может быть регулятором "отношения человека к Богу". Очевидно, что где-то, в
глубинах киргегардской души, осталось жить невыкорчеванное убеждение, что в
мире существуют какие-то "невозможно", одинаково непреодолимые и для Бога, и
для человека. Они-то привели с собой, как своих неизбежных спутников, и все
грозные "ты должен". Причем эти невозможности у Киргегарда оказываются, как
всегда, связанными не с какими-либо всемирно-историческими событиями - это
бы все же не так было "парадоксально", а все с той же скучной и смешной
историей, которой он нам уже прожужжал все уши: с его разрывом с Региной
Ольсен. Он отмечает в дневнике своем: "Допустим, что кто-нибудь обладает тем
огромным мужеством, которое нужно, чтоб поверить, что Бог буквально забыл
все грехи его... Что тогда? Все забыто. Он стал новым человеком. Но разве
прошлое не оставило никаких следов? Иначе говоря: возможно ли, что такой
человек вновь станет жить с беспечностью юноши? Невозможно!... Как может
быть, чтобы тот, кто уверовал в прощение грехов, стал настолько молодым,
чтобы испытать эротическую любовь!" Кажется, что может быть законнее и
естественнее этого вопроса? И все же в нем с особенной отчетливостью
обнажается то "жало в плоть", о котором Киргегард говорит и в дневниках, и в
сочинениях своих69. "Возможно ли?" - спрашивает он. Но к кому обращен этот
вопрос? Кто решает, кто вправе решить, где кончается область возможного и
начинается область невозможного? Для Бога, твердит нам постоянно Киргегард,
нет ничего невозможного. Стало быть, кто-то другой, какая-то другая, не
Божья сила овладела мыслью Киргегарда. Не есть ли это знакомое нам Ничто,
страх пред которым внушил через первого человека всем людям отвергнутый
Киргегардом библейский змей? Факта оспаривать не приходится: Киргегард был
непоколебимо убежден, что, если бы даже Бог и забыл его грехи, молодости и
беспечности молодости ему никогда не вернуть. Но - откуда пришло к нему это
непоколебимое убеждение, он нам не рассказывает. Он даже этого не
допытывается, не решает допытываться. А между тем ему достаточно было бы
припомнить свои собственные слова из "Krankheit zum Tode", чтобы
почувствовать, что обойти этот вопрос нельзя. Сам же он говорил: "Для Бога
все возможно, Бог для человека значит, что все возможно. Для фаталиста же
все необходимо. Его Бог - необходимость. Это значит, что у него нет Бога"70.
Но если там, где необходимость, - там нет Бога и если прощение грехов влечет
с необходимостью утрату молодости и беспечности (может быть, оно с такой же
необходимостью влечет и другие, еще более страшные, утраты!), стало быть,
прощение грехов пришло не от Бога, а оттуда, откуда умозрительная философия
добывала свои метафизические утешения. "Безумная борьба о возможности"
кончилась полной неудачей: хозяином в мире "конечного" оказался не рыцарь
веры, а необходимость, и идеал человеческий уже вполне осуществлен рыцарем
покорности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109