.. В последнем счете остается одно: для Бога все
возможно. И тогда только открывается дорога вере. Верят только тогда, когда
человек не может уже открыть никакой возможности. Бог значит, что все
возможно, и что все возможно - значит Бог. И только тот, чье существо так
потрясено, что он становится духом и постигает, что все возможно, только тот
подошел к Богу"xliii. Так пишет Киргегард в своих книгах, то же непрерывно
повторяет он и в своем дневнике.
III
И тут он до такой степени приближается к Достоевскому, что можно, не
боясь упрека в преувеличении, назвать Достоевского двойником Киргегарда. Не
только идеи, но и метод разыскания истины у них совершенно одинаковы и в
равной мере не похожи на то, что составляет содержание умозрительной
философии. От Гегеля Киргегард ушел к частному мыслителю - Иову. То же
сделал и Достоевский. Все эпизодические вставки в его больших романах -
"Исповедь Ипполита" в "Идиоте", размышления Ивана и Мити в "Братьях
Карамазовых", Кириллова - в "Бесах", его "Записки из подполья" и его
небольшие рассказы, опубликованные им в последние годы жизни в "Дневнике
писателя" ("Сон смешного человека", "Кроткая"), - все они, как у Киргегарда,
являются вариациями на темы "Книги Иова". "Зачем мрачная косность разбила
то, что всего дороже? - пишет он в "Кроткой". - Я отделяюсь. Косность! О
природа! Люди на земле одни - вот беда". Достоевский, как и Киргегард,
"выпал из общего" или, как он сам выражается, из "всемства". И вдруг
почувствовал, что к всемству нельзя и не нужно возвращаться, что всемство -
т.е. то, что все, всегда и везде считают за истину, есть обман, есть
страшное наваждение, что от всемства, к которому нас призывает наш разум,
пришли на землю все ужасы бытия. В "Сне смешного человека" он, с нестерпимой
для наших глаз отчетливостью, открывает смысл того "будете знающими",
которым библейский змей соблазнил нашего праотца и продолжает всех нас
соблазнять и доныне. Разум наш, как говорит Кант, жадно стремится ко
всеобщности и необходимости, - Достоевский, вдохновляемый Писанием,
напрягает все свои силы, чтобы вырваться из власти знания. Как и Киргегард,
он отчаянно борется с умозрительной истиной и с человеческой диалектикой,
сводящей "откровение" к познанию. Когда Гегель говорит о "любви" - а Гегель
не меньше говорит о любви, чем о единстве божественной и человеческой
природы, - Достоевский видит в этом предательство: предается божественное
слово. "Я утверждаю, - пишет он в "Дневнике писателя", т.е. уже в последние
годы своей жизни, - что сознание своего совершенного бессилия помочь или
принести хоть какую-нибудь пользу страждущему человечеству, в то же время
при полном убеждении нашем в этом страдании человечества, может даже
обратить в сердце вашем любовь к человечеству в ненависть к нему". Это то
же, что и у Белинского: требуется отчет о каждой жертве случайности и
истории - т.е. о том, что, в принципе, для умозрительной философии не
заслуживает, как сотворенное и конечное, никакого внимания и чему никто в
мире, как это твердо знает умозрительная философия, помочь не может. Еще с
большей страстностью, безудержем и с единственной в своем роде смелостью
мысль о тщете умозрительной философии выражена Достоевским в следующем
отрывке его "Записок из подполья". Люди, пишет он, "пред невозможностью
тотчас смиряются. Невозможность, значит, каменная стена! Какая каменная
стена? Ну, разумеется, законы природы, выводы естественных наук, математика.
Уж как докажут тебе, например, что ты от обезьяны произошел, так уж и нечего
морщиться, принимай, как есть, потому дважды два - математика. Попробуйте
возразить! Помилуйте, закричат вам, возразить нельзя: это - дважды два
четыре. Природа вас не спрашивается; ей дела нет до ваших желаний и до того,
нравятся ли вам ее законы или не нравятся. Вы обязаны принимать ее так, как
она есть, а следственно и все ее результаты. Стена, значит, и есть стена и
т.д. и т.д.". Вы видите, что Достоевский - не хуже, чем Кант и Гегель -
сознает смысл и значение тех всеобщих и необходимых суждений, той
принудительной, принуждающей истины, к которой зовет человека его разум. Но,
в противоположность Канту и Гегелю, он не только не успокаивается на этих
"дважды два четыре" и "каменных стенах", но, наоборот, открываемые разумом
самоочевидности будят в нем, как и в Киргегарде, величайшую тревогуxliv. Что
отдало человека во власть Необходимости? Как случилось, что судьба живых
людей оказалась в зависимости от каменных стен и дважды два четыре, которым
до людей нет никакого дела, которым вообще ни до кого и ни до чего никакого
дела нет? Критика чистого разума такого вопроса не ставит, критика чистого
разума такого вопроса и не услышала бы - если бы с ним к ней обратились.
Достоевский же, непосредственно за приведенными выше словами, пишет:
"Господи Боже, да какое мне дело до законов природы и арифметики, когда мне
почему-нибудь эти законы и дважды два - четыре не нравятся? Разумеется, я не
пробью такой стены лбом, если и в самом деле сил не будет пробить, но я и не
примирюсь с ней только потому, что это каменная стена, а у меня сил не
хватило. Как будто такая стена и вправду есть успокоение, и вправду
заключает в себе хоть какое-нибудь слово на мир. О, нелепость нелепостей"
(подчеркнуто мной. - Л.Ш.). Там, где умозрительная философия усматривает
"истину", ту истину, которой так жадно добивался наш разум и которой мы все
поклоняемся, там Достоевский видит "нелепость нелепостей".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109