И это, быть может, не покажется уже так "недозволенным", если мы
вспомним, с какой нуждой он пошел к Аврааму и Иову. В дневниках своих он
много раз повторяет, что никогда не назовет конкретным словом того, что с
ним произошло, и даже торжественно запрещает всем допытываться об этом. Но в
своих сочинениях он не мог об этом не рассказывать, в своих сочинениях он
только об этом и рассказывает - правда, не от своего имени, а от имени
разных вымышленных лиц, - но все же рассказывает. В конце "Повторения"7 он
заявляет, что для него превратилось в событие мирового значения то, что,
случись это с другим, разрешилось бы пустяками. В "Этапах жизненного пути"
он пишет: "Мое страдание - скучно: я сам это знаю". И через страницу
повторяет: "Не только он мучается несказанно, но его страдание скучно. Если
бы не так скучно было, может быть, кто-нибудь принял бы в нем участие". И
еще: "Он так ужасно страдал из-за пустяков"8. В чем было это скучное
страдание? На это он даст определенный ответ: "Он чувствует, что не способен
к тому, к чему способны все - быть супругом"9. И еще, в той же книге он
признается: "Девяти месяцев, проведенных в утробе матери, достаточно было,
чтоб сделать из меня старика"10. Такие признания рассыпаны у него по всем
книгам и дневникам - можно было бы без конца выписывать. Я приведу только
одно место из его дневника за 1846, в котором он, вопреки данному им обету,
все же называет "конкретным" словом то, что с ним произошло. "Я в настоящем
смысле этого слова - несчастнейший человек, человек, с ранних лет
пригвожденный всегда к какому-либо доводящему до безумия страданию,
связанному с какой-то ненормальностью в отношении моей души к моему телу...
я говорил по этому поводу с врачом моим и спросил его, полагает ли он, что
эта ненормальность может быть излечена так, чтобы я мог осуществлять общее.
Он выразил сомнение. Тогда я опять спросил его, не думает ли он, что дух
человека может своей волей что-нибудь изменить или исправить тут. Он и в
этом усомнился. Он не советовал даже мне пытаться напрячь всю силу моей воли
- которая, он знал, может все вместе взорвать. С этой минуты выбор мой был
сделан. Эту печальную ненормальность (которая большинство людей, способных
понять мучительность такого ужаса, без сомнения, привела бы к самоубийству)
я воспринял как ниспосланное мне жало в плоть, как мой предел, мой крест,
как огромную цену, за которую Отец небесный продал мне силу духа, не знающую
себе равной меж современниками". И еще раз: "Что меня касается, то с юных
лет мне было ниспослано жало в плоть. Не будь этого, я бы уже давно жил
обыкновенной светской жизнью"11. Одна из замечательнейших по глубине и
потрясающей силе изложения речь Киргегарда называется "Жало в плоть", и
смысл ее может стать понятным только в свете признаний, сделанных в
приведенных сейчас отрывках из его дневника, как тоже может стать понятным
только после этих признаний утверждение Киргегарда, что грех есть "обморок
свободы" и что понятие, противоположное греху, есть не добродетель, а вера.
Обморок свободы так изображается в "Повторении": "Я не могу обнять девушку,
как обнимают действительно существующего человека, я могу только ощупью
прикасаться к ней, подходить к ней, как подходят к тени"12. Не только Регина
Ольсен - весь мир обратился для Киргегарда в тень, в призрак. Сделать же
"движение веры", которое вернуло бы миру и Регине Ольсен реальность, как он
сам не раз и не два повторяется в своих книгах и дневниках, ему не дано.
Дано ли это другим людям? Киргегард не спрашивает об этом. Большая часть
рассказа "Wiederholung" и той части "Этапов жизненного пути", которая
называется "Виноват - невиноват", ведется как будто в совсем иной
тональности. История неосуществленной любви излагается там не так "просто" и
не так "скучно". И Киргегард прав, конечно: если бы он рассказывал только
то, что с ним действительно было, кто "принял бы в нем участие", кто
заинтересовался бы им? Поэтому признания, вроде мной приведенных, хотя их
немало, только вкраплены в повествование - общая же тема как будто сводится
к тому, что герой должен был покинуть свою невесту потому, что она для него
была не "возлюбленной мужчины, а музой поэта". Это, конечно, не так скучно и
не так смешно. Но Киргегард предпочитает, чтоб и его невеста, и все люди
считали его развратником и негодяем, чем чтобы они узнали его тайну. И все
же в нем жила неудержимая потребность оставить в писаниях след
действительных своих переживаний. "Я жду бури и повторения. О, если бы
пришла буря! Что должна принести буря? Она должна меня сделать способным
быть мужчиной"13.
За этим он пошел к Иову, к Аврааму, за этим он пошел к Св. Писанию.
Гегеля, как и всю умозрительную философию, он возненавидел потому, что в
философских системах для его вопроса не находилось места. Когда он говорил,
что скрывал от всех свой позор и свое несчастье по поводу того, что ему не
дано было понять великого человека, т.е. Гегеля, это менее всего значило,
что он не мог справиться с отвлеченной сложностью гегелевских философских
построений. Этих трудностей Киргегард не боялся: он с молодости приучился
читать философских авторов, изучал в оригинале Платона и Аристотеля и легко
разбирался в тонких и сложных аргументациях. В его устах "не понимал"
значило совсем иное: почти что "слишком хорошо понимал" - слишком хорошо
понимал, что гегелевская философия принципиально сводит его вопрос к нулю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109