В мировой литературе мы найдем не много писателей, которые решались в
таких исступленных образах демонстрировать права вечного и этического над
смертными и бессмертными. Да и сам Киргегард не отваживался открыто об этом
говорить: тут больше, чем когда-либо, он пользовался формой "непрямого
высказывания", и я не скрываю ни от себя, ни от читателя, что теми
сопоставлениями цитат, которые мне пришлось сделать, я больше добивался
выявить его "молчание" или, точнее, то, о чем он молчал, чем то, о чем он
говорил. Но это необходимо было сделать, ибо то, о чем он молчал и о чем мы
все молчим, бесконечно важнее и значительнее, чем то, о чем мы все и даже
сам Киргегард говорит. Что это за власть, принуждающая Бога, который есть
Любовь, оставаться глухим к воплям своего Сына? И что это за Неизменность,
которой дано обессилить, парализовать божественную любовь? И, наконец,
последнее: откуда Киргегард "знает", что в мире есть такое "принуждение",
которое даже божественную любовь заставляет склониться пред Неизменностью?
Он ссылается на свой опыт, и ссылается добросовестно, конечно, по крайней
мере в известной степени добросовестно. Но разве "опыт" дает "всеобщие и
необходимые суждения?" И в особенности тот опыт, о котором у него идет речь?
Он любил, больше всего на свете любил Регину Ольсен. Необходимость порвать с
ней ужасала его безмерно, до такой степени, что даже в последние дни своей
жизни через много лет после того, когда Регина Ольсен стала женой Шлегеля,
он внутренне, вопреки совершившемуся факту и всем очевидностям, твердившим
ему, что однажды бывшее не может стать не бывшим, продолжал добиваться своих
прав на нее. Умирая, он думал не о суде вечности, о котором он рассказывал
нам в своих речах, он словно ждал, что очевидности расступятся, рассеются,
превратятся в ничто и за ними откроется новая и совершенно непостижимая для
разума истина, что Регина Ольсен принадлежит не Шлегелю, который был на ней
женат и обладал ею, а Киргегарду, который от нее ушел и мог в этой жизни
только прикасаться к ее тени.
Не знаю, как понимали и что понимали в его словах те, к которым он
обращался: но если то, что он говорил, имело хоть какой-нибудь смысл, то
придется допустить, что и в самом деле такой ничтожный, такой обыденный
случай, как разрыв Киргегарда с Региной Ольсен, был событием
всемирно-исторического значения, более важным, чем открытие Америки или
изобретение пороха. Ибо раз все-таки окажется, что в какой-то ни для кого не
видимой и не существующей перспективе Киргегард отстоял пред
самоочевидностями свои права на Регину Ольсен, - то все устои нашего
"мышления" окажутся поколебленными. Тогда философии придется от Гегеля идти
к Иову, от Сократа к Аврааму. Тогда от разума - придется идти к Абсурду.
Наши основоположные, незыблемые истины превратятся в "пернатые сновидения".
Даже такой смелый и радикальный мыслитель, как Дунс Скот, не побоявшийся
смести "этическое", заграждавшее ему путь к божественному произволу, -
философы и теологи до сих пор не могут простить ему его дерзновения - не
решился допустить, что Бог властен сделать однажды бывшее не бывшим, так же
как не решался он оспаривать закон противоречияclxxix. Тут, по его
убеждению, начиналась область несотворенных, ни от кого не зависящих истин -
и тут, стало быть, мы принуждены видеть предел всемогуществу Божиему. Но
пред накопленными Киргегардом "ужасами" заколебались и эти истины: для Бога
все возможно, Бог может сделать однажды бывшее не бывшим. Бог стоит над
законом противоречия, над всеми законами. "Если бы у меня была вера, мне не
пришлось бы покинуть Регину", - бесчисленное количество раз твердил нам
Киргегард. Теперь можно сказать: когда придет вера, вернется и Регина. И все
"сомнения" о том, дано ли человеку после тяжких испытаний, связанных с
переживаниями вроде тех, которые выпали на долю Киргегарда, вновь полюбить
молодой, беспечной любовью - иначе говоря, откроется ли когда-нибудь
человеку, отведавшему от плодов познания, через прощение грехов доступ к
дереву жизни - все сомнения сами собой падут: "ужасы", перенесенные из души
отдельного человека в самое существо мироздания, взорвут твердыни, на
которых держались все наши "невозможности". Они поколебались уже от воплей и
проклятий Иова: выдержат ли они борьбу со всемогуществом Божиим?
Человеческая трусость, вернее, человеческая немощность не выносят того, что
им рассказывают безумие и смерть. Но Бог, не бог Гегеля и умозрительной
философии, а Бог Св. Писания, Бог Авраама, Бог Исаака, Бог Иакова - он тоже
отвернется от доносящихся до него воплей людей, распинаемых безумием и
смертью?
Опять, в который уже раз - надо вспомнить слова Киргегарда: "Не от меня
моя суровость". И теперь нам приоткроется если не то, от кого и откуда
"суровость", то, по крайней мере, зачем Киргегард так безудержно и
исступленно говорит о "свирепости" самого "кроткого" из учений. Из "ужасов"
он выковывает страшное оружие против вечных и непоколебимых истин нашего
разума. Не только люди - сам Бог обречен на невыносимые муки, если разум
является источником истин и если его союзники, "этическое" и "вечное", имеют
ту власть над бытием, которую им приписывают мудрейшие из людей. Киргегард
уже не довольствуется тем, что просит Иова дозволить ему присоединить свое
дело к его делу. Он чувствует, что вправе идти с тем же к самому Творцу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109