Он отказывается
от водительства разума и не только не соглашается принять его истины, но со
всей энергией, на которую он способен, обрушивается на наши истины; откуда
они пришли, кто дал им такую неограниченную власть над человеком? И как
случилось, что люди приняли их, приняли все, что они несли миру, и не только
приняли, но обоготворили их? Достаточно поставить этот вопрос - повторяю,
критика чистого разума такого вопроса не ставила, не смела ставить, - чтобы
стало ясно, что ответа на него нет и быть не может, вернее, что ответ на
него есть лишь один: власть каменных стен, власть дважды два четыре или,
выражаясь философским языком, власть вечных самоочевидных истин над
человеком, хотя она представляется нам лежащей в самой основе бытия и потому
непреодолимой, есть все же власть призрачная. И это нас возвращает к
библейскому сказанию о первородном грехе и падении первого человека.
"Каменные стены" и "дважды два четыре" - есть только конкретное выражение
того, что заключалось в словах искусителя: будете знающими. Знание не
привело человека к свободе, как мы привыкли думать и как то провозглашает
умозрительная философия, знание закрепостило нас, отдало на "поток и
разграбление" вечным истинам. Это постиг Достоевский, это же открылось
Киргегарду. "Грех, - писал Киргегард, - есть обморок свободы. Психологически
говоря, грехопадение всегда происходит в обмороке"xlv. "В состоянии
невинности, - продолжает он, - мир и спокойствие, но вместе с тем есть еще
что-то иное, не смятение, не борьба, - бороться ведь не из-за чего. Но что
же это такое? Ничто. Какое действие имеет Ничто? Оно пробуждает страх! И
еще: если мы спросим, что является предметом страха, то ответ будет один:
Ничто. Ничто и страх сопутствуют друг другу, но как только обнаруживается
действительность свободы духа, страх исчезает. Чем, при ближайшем
рассмотрении, является Ничто в страхе язычников? Оно называется роком. Рок
есть Ничто страха"xlvi. Редко кому из писателей удавалось так наглядно
передать смысл библейского повествования о падении человека. Ничто,
показанное искусителем нашему праотцу, внушило ему страх пред ничем не
ограниченной волей Творца, и он бросился к знанию, к вечным, несотворенным
истинам, чтобы защититься от Бога. И так продолжается доныне: мы боимся
Бога, мы видим свое спасение в знании, в гнозисе. Может ли быть более
глубокое, более страшное падение? Поразительно, до какой степени размышления
Достоевского о каменных стенах и дважды два четыре напоминают то, что мы
сейчас слышали от Киргегарда. Люди пасуют пред вечными истинами и, что бы
они им ни принесли, все принимают. Когда Белинский "возопил", требуя отчета
о всех жертвах случайностей и истории, ему ответили, что его слова лишены
всякого смысла, что так возражать умозрительной философии и Гегелю - нельзя.
Когда Киргегард противопоставляет Гегелю Иова как мыслителя, его слова
пропускают мимо ушей. И когда Достоевский написал о каменной стене, никто не
догадался, что тут заключается настоящая критика чистого разума: все взоры
были прикованы к умозрительной философии. Мы все убеждены, что в самом бытии
кроется порок, который не дано преодолеть и самому Творцу. "Добро зело",
которым заканчивался каждый день творения, свидетельствует, по нашему
разумению, что и сам Творец недостаточно глубоко проник в сущность бытия.
Гегель посоветовал бы Ему вкусить от плодов запретного дерева, чтобы
вознестись на должную высоту "знания" и постичь, что его природа так же, как
и природа человека, ограничена вечными законами и бессильна что-либо
изменить в мироздании.
И вот экзистенциальная философия Киргегарда, как и философия
Достоевского, решается противопоставить истине умозрительной истину
откровенную. Грех не в бытии, не в том, что вышло из рук Творца, грех,
порок, недостаток в нашем "знании". Первый человек испугался ничем не
ограниченной воли Творца, увидел в ней столь страшный для нас "произвол" и
стал искать защиты от Бога в познании, которое, как ему внушил искуситель,
равняло его с Богом, т.е. ставило его и Бога в равную зависимость от вечных,
несотворенных истин, раскрывая единство человеческой и божественной природы.
И это "знание" расплющило, раздавило его сознание, вбив его в плоскость
ограниченных возможностей, которыми теперь для него определяется и его
земная, и его вечная судьба. Так изображает Писание "падение" человека. И
только вера, которую, как тоже соответственно Писанию, Киргегард понимает
как безумную борьбу о возможном, т.е. на нашем языке о невозможном, ибо она
есть преодоление самоочевидностей, только вера может свалить с нас
непомерную тяжесть первородного греха, дать нам возможность вновь
выпрямиться, "встать". Вера не есть, таким образом, доверие к тому, что нам
говорили, что мы слышали, чему нас учили. Вера есть неизвестное и чуждое
умозрительной философии новое измерение мышления, открывающее путь к Творцу
всего, что есть в мире, к источнику всех возможностей, к Тому, для кого нет
пределов между возможным и невозможным. Это трудно, безмерно трудно не
только осуществить, но даже и представить себе. Яков Беме говорил, что,
когда Бог отнимает от него свою десницу, он сам не понимает того, что он
написал. Думаю, что Достоевский и Киргегард могли бы повторить слова Беме.
Недаром Киргегард сказал: верить, вопреки разуму, есть мученичество.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109