Она услышала, что подходят мужчины, и шепнула:
– Помни, я Фабиано, а не Амата. Но он уже не слышал.
Конрад с Джакопоне соорудили из жердей и рясы подобие носилок. Они переложили на них бесчувственного Энрико и подняли концы жердей на плечи. Амата вышла вперед, чтобы освещать им рытвины и колеи от тележных колес.
– Теперь да защитит Господь его и нас, – сказал Конрад. – Идем.
Дорога, хоть и ухабистая, шла ровно почти лигу, до перекрестка Порциано. Здесь по правую руку от них темнел фасад маленькой часовни, обещавшей укрытие и защиту. Конрад задержался только для того, чтобы опустить носилки, и тут же заглянул в дверь. Потом он знаком попросил Амату поднести факел и вошел внутрь. Свет спугнул мелких зверьков, и они, шурша соломой, разбежались по углам. Над головой зашелестели крылья – туча летучих мышей вылетела в отверстие крыши. Амата неподвижно стояла в дверях, пока не смолк шум, и тогда вслед за Конрадом прошла к алтарю. Здесь остро пахло горелым мясом. Амата слыхала рассказы о евреях, которые резали на своих алтарях животных и сжигали их, принося в жертву своему богу. Должно быть, в их храмах всегда стояла такая вонь.
Отшельник смел грязь с алтаря и открыл дверцы скинии.
– Здесь небезопасно. В этой церкви больше не служат Богу. Нас не защитят Святые дары.
– Все равно, можно ненадолго задержаться. Я боюсь, тряска убьет Энрико.
– Отдохнем на рассвете. В темноте останавливаться опасно.
Из тьмы за алтарем послышался протяжный стон. Конрад выхватил у Аматы хворост и поднял высоко над головой.
– Если ты человек, а не зверь, объявись, – сказал он.
– Будь проклята твоя душа фанатика, Конрад да Оффида, – голос. – не собирались тебя убивать. Приказано было тебя захватить, и только.
Конрад протискивался за алтарь, пока ему не видна стала прижавшаяся к стене человеческая фигура. Человек наставил на них свою пику, но было видно: он слишком слаб, чтобы нанести удар.
– Брось оружие, если хочешь от нас помощи.
– Помощи? – возмутилась Амата. – После того, как он едва не вспорол мне живот?
Раненый не опускал оружия.
– Убери, я сказал. – Конрад медленно провел перед собой горящей связкой веток. – Или тебе мало огня?
Пика глухо стукнула о земляной пол. Конрад шагнул было вперед, но Амата удержала его.
– Берегись. У него может быть нож.
Она нашарила в темноте пику и уперла наконечник в грудь раненому. Конрад выше поднял свет.
– А этот тебе тоже знаком?
– Мне не видно лица. Сбрось с него куколь.
Когда рука отшельника скользнула по лицу раненого, тот дико вскрикнул. Так вот откуда воняло горелым! Лица было не различить. С обугленной кровавой маски на них жутко пялился единственный глаз. Конрад совсем стянул капюшон. Под ним открылись волосы цвета соломы и монашеская тонзура.
Амата подошла ближе, оперлась на алтарь, чтобы не упасть.
– По-моему, он один из тех братьев, что направили меня к моне Розанне. У того были такие же волосы.
– Невозможно! Те были пешие?
– Нет, на осликах. Я же рассказывала, второй был совсем дряхлый. Они могли еще вчера поспеть в аббатство в Губбио. Слава Богу, мы не там ночевали.
Конрад снова осветил страшную маску.
– Тебе известно, что значит письмо Лео?
– Нет. – Он закашлялся, забрызгав себе грудь кровавой мокротой. Потом снова заговорил, хрипло и с трудом: – Мой спутник только сказал... что генерал... будет рад получить его... и тебя.
Он хотел поднять руку, но сил не хватило, и она снова упала на грудь.
– Как зовут твоего спутника?
Губы раненого растянулись в злой усмешке.
– Переписчик.
– Это не имя, – возразил Конрад. – Это занятие.
– Переписчик, – упрямо повторил раненый. Конрад насупился.
– А ведь он, пожалуй, не лжет. Бонавентура видит во мне возмутителя спокойствия. Он бы не обрадовался моему возвращению. Хотя, на мой взгляд, это не причина запирать меня в тюрьму.
Раненый снова закашлялся, давясь мокротой.
– Если ты любишь Бога, помоги мне, – взмолился он. – Выслушай мою исповедь. Я должен облегчить душу.
– Я сделаю это, брат, – согласился Конрад. – Подожди меня снаружи, Фабиано, и не тревожься: я обещаю не подходить к нему близко.
Амата унесла пику с собой и осталась у двери – так, чтобы слышать тихие голоса, но не различать слов. В лунном свете она увидела Джакопоне, присевшего на корточки у носилок, и раздраженно подумала: «Jesu Domine! Господи Исусе! (ит.)

Ну почему Конрад думает о ком угодно, только не о нас?» Большое облако проплыло под луной, и очертания кающегося растаяли в темноте, потом обрисовались снова. А Конрад все гудел о чем-то над раненым монахом. Наконец факел снова выплыл из-за алтаря.
– Отдыхай в мире и не думай о греховном, – услышала его голос Амата. – Как только мы прибудем в Ассизи, я пришлю к тебе братьев.
Отшельник передал ей факел и вместе с Джакопоне поднял носилки на плечи. Амата поначалу несла вязанку одной рукой, но плечо скоро заныло, и она неохотно забросила пику в кусты.
За часовней тропа вскоре начала подниматься на холм Ночильяно – последний перед Ассизи. Под сандалиями Аматы похрустывала засохшая и подмерзшая корка грязи, и девушка дивилась, как не чувствуют холода, кусавшего ее за пальцы, босые мужчины. Даже ее потрясла выдержка этих двух аскетов. На подъеме менее рослый Конрад вышел вперед и почти не замедлил шага. Ей вспомнились отцовские рассказы про спартанцев – самых мрачных и устрашающих воинов древности. Те питались в общих трапезных похлебкой из потрохов, ячменными лепешками и тому подобной жалкой пищей. И так же, как эти двое, чурались женщин. О том, что это значило на самом деле, ей даже думать не хотелось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143