Проходя по дому, он нигде не увидел Аматы, однако, едва он переоделся в сухое, появилась донна Джакома и провела Конрада в большой зал. В дальнем углу, у очага, забившись за ширму, сидела девушка.
– Вам бы надо поговорить, – сказала Джакома. – И, Конрад... – Выдержав паузу, она продолжала очень серьезно: – Не будьте суровы. Мать настоятельница мне сказала, что девочка сама не своя с тех пор, как вернулась из Анконы.
Провожая взглядом уходящую донну Джакому, Конрад сердито сжал зубы. Как эти женщины друг за друга заступаются! Вся ярость, которую вызвала в нем гибель Энрико и мысль об Амате, разлегшейся нагишом перед мальчиком или обнимающей развратных монахов дома Витторио в его широкой постели, нахлынула на него с новой силой. Снаружи бушевала гроза, лил дождь с градом, гремела черепица на крышах. Ему подумалось, что у горной хижины та же буря укутывает сосны мягким снежным покрывалом. Зачем он променял ту блаженную тишину на бури, от которых у него узлом сводит нутро, один Бог знает!
Амата опустила голову, уставившись себе в колени и одной рукой снова и снова поглаживая другую. Конрад столбом стоял перед очагом, не желая замечать кресла, приготовленного напротив девушки. Наконец-то она смотрит на него снизу вверх, как требует почтение к его духовному сану, а не уставилась глаза в глаза, как равная!
– Мальчик, знаешь ли, умер, – сказал он, глядя поверх ее головы.
– Я знаю.
– И больше тебе нечего сказать? «Я знаю»!
– А что я должна сказать? – Голос у нее задрожал. – Хотите услышать, как боль его смерти пронзила мне сердце, едва я покинула вас? Как я точно почувствовала миг, когда душа его отлетела, как я плакала день и ночь?
– Раскаяние не вернет его к жизни. Если бы ты не увела его из пещеры...
Амата вскинула голову. Ее лицо исказилось от боли, под глазами чернели тени, но в голосе прозвенел отзвук прежнего сарказма, когда она ответила:
– Не об услышанном ли на святой исповеди вы говорите, падре? – Глаза ее гневно сверкнули. – Ничего вы не знаете, фра Конрад. Ничего!
Она хотела обидеть его и в каком-то смысле добилась своего, но в то же время Конрад отчего-то обрадовался, услышав в ее голосе прежний задор. Она была права, укоряя его, но в то же время Конрад полагал, что понимает больше, чем она думает. Она выросла в сельской местности, в кастелла, окруженном, разумеется, жалкими деревушками; он – в торговом порту Анконы и в изысканной атмосфере Парижа. Но и о сельской жизни он кое-что знал: возвращаясь из Парижа через Неаполь, проходил южными, отсталыми областями Умбрии.
Два месяца он петлял по жарким узким долинам, пешком пробираясь на север, к Ассизи. Он проходил одну за другой крошечные деревушки, и тусклые темные глаза женщин следили за ним. Женщины стояли в дверях своих хижин, исподлобья оглядывая его снизу вверх, словно измеряя взглядами его мужество. Если он хмуро оборачивался, они прятали лицо в ладонях и следили за ним сквозь пальцы.
– Никогда не принимай от этих женщин никакого питья, – предостерегали его местные старики. – Ни вина, ни даже чашки воды. Все они ведьмы и непременно подольют тебе приворотного зелья. Мужчины с желтыми болезненными лицами наклонялись к самому уху и шептали, брызжа слюной: «Месячную кровь мешают с травами!» Еще они советовали не спать в пещерах близ деревень, пугая живущими там гномами – душами некрещеных младенцев. Каждый из них, понятно, надеялся когда-нибудь поймать такую тварь за красный колпачок и заставить привести к тайному кладу, но молодому священнику спокойнее бы спать в местной церкви. Он часто останавливался в таких селениях, и женщины приходили к нему исповедаться в грехах. Они говорили на разных наречиях, но все уверяли, что не могут доверить тайное бремя души местному духовнику.
Насколько он понял тогда, женщины эти принимали плотскую любовь как стихийную силу, против которой бессильны воля, добрые намерения и благочестие. Если женщина с мужчиной повстречались наедине в укромном месте, то никакая сила на земле и на небесах не удержит их от совокупления – быстрого и бессловесного, как бывает, когда самец повстречает течную самку, – а эти женщины, кажется, постоянно были в течке. Даже в словах исповеди, в религиозном экстазе, в стонущих вздохах ему слышалось подавленное желание. Конрад подозревал, что они исповедовались и священнику – и даже часто – и ждали от него, как и от прохожего монаха, не только прощения этой неутолимой жажды. Быть может, и Амата выросла в такой же атмосфере безудержной страсти, среди той же дикой похоти, в мире, не знающем даже самой примитивной морали?
Вряд ли, решил он. Она дочь мелкого дворянина и сама говорила о благочестии своих родителей. Но что-то разбило вдребезги невинность ее детства.
В конце концов он все же уселся напротив девушки. Прижался хребтом к жесткой спинке и застыл, напряженно выпрямившись. Амата скрючилась в своем кресле, обхватив руками лодыжки и отвернув голову к огню.
– Я хотел бы понять, – помолчав, сказал отшельник. – Может быть, объяснишь?
Амата стянула на горле голубую шаль. Глаза ее смотрели вдаль, как в тот вечер на перевале, когда она рассказывала ему о гибели семьи.
– Я играла в конюшне с новорожденными котятами – это было за две недели до резни. В то лето мое тело начало меняться, и наверно, я думала о собственных малышах. Как раз за день до того я увидела с башни у ворот такого славного мальчика... Я смотрела на него, пока мой отец спорил с торговцем шерстью. Я играла с котятами, думала о нем и мечтала, как выйду замуж и буду нянчить собственных малышей, кормить их грудью – ну, когда у меня будет грудь, – как вот кошка кормит своих котят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143