– Первым и повалился! – подтвердил Рябов.
– Ты говоришь истинную правду?
Кормщик кивнул.
Швибер огляделся – не смеется ли кто-нибудь. Никто не смеялся. Тогда Швибер сказал:
– Я тебе благодарен, что ты помог мне избежать большой грех! Я тебе сильно благодарен. Наказать без вины – грех...
Толпа трудников угрюмо молчала.
Швибер повел плечом, замахнулся кнутом над головами:
– Работать! Ну! Пусть старик отдыхает сегодня, завтра и еще раз завтра. Впрочем, ему довольно два дня...
И Швибер ушел. Рябов повернулся к своему соседу, спросил:
– Чего замешался в дело? Убить он мог запросто кнутом своим.
– И тебя убить мог запросто! – ответил Молчан.
Рябов усмехнулся.
– Меня не больно-то убьет! Я вон каков уродился...
Молчан ответил просто:
– Ты хорош, да и я не слабенек. У меня жилы что железные. Спробуй – разогни...
И подставил согнутую в локте руку.
Рябов хотел разогнуть с ходу – не вышло. Пришлось повозиться, пока распрямил. Старый Пайга отполз в сторону, следил с интересом, как меряются силами Большой Иван и черный бородатый Молчан. С этого времени старый Пайга тенью ходил за Рябовым и даже спать перешел в ту избу, где спал кормщик. Здесь устроился у двери, где потягивало морозцем, – в самой избе ему было душно. Здесь ел свою строганинку (Рябов доставал старику сырое мясо – посылала Таисья, он строгал его и ел с ножа). Здесь пел свои песни, закрыв глаза и раскачиваясь, словно в нартах, или вдруг начинал рассказывать про майора Джеймса, как тот приехал и сделал великое разорение всему кочевью. Русские не понимали, но слушали внимательно, качали головами, обижались за старого Пайгу...
– Крепко, видать, старичку досталось! Вишь, все помнит...
– Гляди, плачет! Обидели, видать...
– Стой, пусть дальше сказывает...
– Сказывай, дедка, сказывай... Полегчает...
Пайга рассказывал про майора Джеймса, про то, как осталась там, далеко, вся его семья – дети, внуки, как его вели в город – веревкой к седлу. Трудники догадывались:
– Вишь, что сделали! Удавку – на глотку и повели!
– А тебя пряниками заманили? Али сам пришел?
– Ну, его в карете привезли...
Зычный хохот несся по избе:
– В карете! Хо-хо!..
Иногда старик Пайга рассказывал, как зверовал в тундре, как ловил рыбу, как женил сына, хоронил отца. Рассказывал про тадибея-знахаря, как тот от болезни лечит. Сам показывал тадибея, как скачет и заклинает. Трудники смеялись:
– Во, чудище!
– Кажному человеку своего попа надобно. А вот я ему нашего попа покажу – чего он скажет!
– Ты – потише!
– Чего – потише! Наш попище, почитай, трезвый и не родился.
Молчан, много где бывавший, рассказывал:
– А чего? Народ как народ. Честный, завсегда к тебе с открытым сердцем. Я у них живал, ничего, обижаться нельзя. Народ кроткий. Хоронят они по-своему – покойников в дальнюю дорогу сбирают: в чуме, в избе ихней, шесты поломают, положат к покойнику в гроб ложку, чашку, все, чего в том пути занадобится, хорей его еще, погонялку, чтобы было чем в том краю олешек погонять... Верно говорю, отец?
Пайга кивал старой головой, будто понимал, что говорит Молчан, улыбался, медленно укладывался спать возле двери.
Как-то Рябову занедужилось, простыл – ломало плечи и ноги, в голове стреляло словно из пушки. Тогда ночью Рябов заметил: старый Пайга вынимает из-за пазухи чурочку, что-то странное с ней делает. Встал, присмотрелся, понял: Пайга кормил своего бога кашей, чтобы выручил кормщика из лихоманки.
– У каждого свой бог! Самоедину бог – чурочка, – сказал Рябов Митеньке. – Толку не видать, а тоже надеется...
В феврале еще похоронили многих. Зима стояла крутая, морозы не отпускали. Долгими ночами во все небо играли сполохи – в черном ковше ходили золотые мечи, копья, стрелы. Старики, разрывая душу, все пели о смерти, о гробе, о прахе. Один – желтый, иссохший – читал в темноте длинной ночи напамять:
«Живот речет: – Кто ты, о страшное диво? Кости – наги, видение твое и голос твой – говор водный. Что гадает звон косы твоея? Поведай мне! Смерть речет ответно: – Я – детям утеха, старым отдых, я – рабам свобода, я – должникам льгота, я – юным вечный спокой. Живот речет: – Почто стала на пути моем и гундосишь немо? Пойди от нас туды-то и туды-то, Смерть, в темные леса, в чисты поля, за сини моря; а се я тебя не боюся...»
Трудники, слушая старика, посмеивались. Кто постарее – ворчали:
– Какие такие хаханьки нашли?
– Пошто, бесстыжие, регочете?
Старик, подождав, опять читал по памяти:
«Смерть речет: – Молодым-молодехонек, зеленым-зеленехонек, о живот, красота, сердце мое услади. И любовь моя быстрее быстрой реки, острее вострого ножа...»
Из темноты неслись насмешливые бесстрашные слова:
– Она полюбит!
– Хитрая! Ей только поддайся!
«Живот же речет, – опять бубнил старик из своего угла: – Ты – косец. Коси ты нивы твои, к жатве спеющие. Я – юн, я – плод недозрелый, здесь нет тебе дела...»
– Дескать, валяй отсюдова!
– Перемучаемся, мол, без тебя!
«Смерть же речет: – О живот! Слышишь ли звон, звон тетивы на луке моем? И се из острых остра смертная стрела тебе уготованная...»
Так, бок о бок со смертью кое-кто дожил до заветного для поморов времени – до Евдокии. Звезды горели ярко и чисто, играли переливами, подмигивали низко над самым морем. К этой поре зима кротеет, надо думать о будущем лове. Вспоминали: в Крещенье целый день тянул крепкий «север» – к большому лову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220