– Вишь, вздулись...
– Почем за него плачено, не знаешь? – спросил Тимофей Рябова.
– Одиннадцать тысяч ефимков будто бы, – молвил Рябов.
Кочнев присвистнул, Иван Кононович засмеялся в бороду.
– Оно на рубли-то сколько потянет? Одну тысячу двести? – Он ткнул Тимофея кулаком в бок, трубно захохотал. – А, Тимоха? Мой-то «Павел» едва не четыреста стоил со всем с обряжением. А получше будет...
– На твоем богов мало! – ответил Тимофей. – Твой одну только морду всего и имеет, какой же он корабль...
– Будет вам языки точить! – тоже посмеиваясь, сказал Рябов. – Умницы какие!
На берегу между тем били в тулумбасы, играла рожечная музыка – бояре и князья с почетом и уважением встречали иноземных моряков. Из Игнатовой посудины было видно: царевы свитские катили к берегу бочки – угощать; повара волокли оловянные и медные блюда с закусками, несколько шлюпок сновали между пристанью и вставшим на якорь фрегатом. Каждого матроса, выходившего на берег, царь обнимал и быстро целовал, а когда из шлюпки поднялся по сходням капитан Ян Флам – царь, улыбаясь, долго держал его за локти, вглядывался в лицо, потом прижал к себе – один раз, еще раз и еще.
– Во! – сказал Рябов. – Видали, мужики?
– Отчего оно так? – опять спросила Таисья.
– Отчего да отчего! – отмахнулся Рябов. – Повелось так на нашей на матушке-земле...
Вздохнул, улыбнулся и приказал:
– Полдничать давай, пускай иноземные матросы нам завидуют...
Встали у бережка, разложили шанежки, жареную палтусину, луковки. Дед Игнат легкими ногами, обутыми в кожаные морщни, побежал в кружало, где под дверью с бараньим черепом уже дрались голландцы, купил полштоф, вернулся обратно, рассказал:
– Нынче в городе себя покажут господа иноземные мореходы. Едва на твердь господню ступили – в кровище...
Рябов разлил по кружкам, задумался, потом негромко промолвил:
– А все же... три корабля. И все с пушками...
– Тебе-то прибыль велика! – сладко глядя на водку, ответил Игнат. – Не ты товары за море повезешь...
Поблизости остановилась лодчонка. Из нее выскочил Крыков, совсем худой, с землистым лицом. Подошел, присел в карбасе на лавочку, пригубил водки, закусил шанежкой.
– Чего на божьем свете слыхать? – спросил Рябов.
– Вести добрые, – ответил Крыков, – никто с тем делом справиться не может, так моим таможенным солдатам поручили: оброки будем теперь с вашего брата рвать. Повесельные и парусные, не слыхивал? А который не заплатит до барабанного бою – на государеву верфь, зачет – шесть денег за день...
– А ежели у меня, к примеру, ни весла, ни паруса? – спросил Рябов.
– Карбас монастырский потопленный – за тобой, – ответил Крыков, – дело простое.
– Очумели они?
Крыков усмехнулся, словно оскалился, посмотрел невесело в кружку, где солнце играло в мутножелтой кабацкой сивухе, сморщился и выпил.
– Цветочки еще! – угрюмо сказал Иван Кононович. – Ягодок ждите...
Закусив еще, послушали музыку на новом корабле и, расталкивая носом карбаса другие лодьи и посудинки любопытных архангелогородцев, отправились восвояси.
Дома бабка Евдоха пекла пироги, жарила говядину, толкла чеснок на подливу. Поправляя сбившийся платок, сказала:
– И чего оно такое деется? Ранее, молода жила, что ем – добро. А нынче – то пирожка захочу, то мяска, то лапшевника с курятиной. Ох, пора костям и на место...
Рябов ухмыльнулся на старухины малые хитрости: как он с моря вернулся, так она его и потчует с молодой женой-то – послаще, пожирнее. Знает, что беден рыбак, словно церковная мышь, вот и хитрит, будто для себя старается.
Сели за стол, за чистую скатерть, Крыков спросил:
– Кормщик, как жить станешь?
Рябов поиграл ложкой, положил ее, погладил ладонью и тоже спросил:
– Ты об чем, Афанасий Петрович?
– О том – чего хлебать будешь, – объяснил Крыков. – Царь на Москву подастся, в монастырские служники тебе путь навеки закрыт. Лоцманом много ли заработаешь? А ныне – осень, зима наша студеная, кровли над головой у тебя нету, рыба не наловлена, зверь не настрелян, молода жена, я чай, для холодов и рухлядишки никакой не имеет...
Таисья порозовела, опустила глаза.
– Заботы больно много! – сказала бабка Евдоха, ставя на стол щи. – Вон она кровля, а вон она и печка...
– Погоди, бабушка! – прервал Крыков. – Я не для приличия толкую, я об деле... И ты сядь да слушай...
Бабинька села, сделала строгое лицо: мужикам не перечат, а коли мужик велит слушать – значит, уважает, совета ждет.
– Косторезное мое умение знаете, – сказал Крыков, – я в том художестве среди нашего поморского народа человек не первый, но и не самый последний. А коли оно так, то доски мне нарезать для вас за пустяк почитаю...
– Батюшка! – всплеснула руками бабка. – Соколик ясный, ненаглядный...
– Погоди! – рассердился Крыков. – Дай сказать, бабинька. В молодые годы, пока не ослабела глазами, была ты набойщица – и скатертная, и портошная, и сарафанная, – что ни на есть первая по нашим местам. Верно говорю?
Рябов подтвердил – верно. Он и нынче помнил бабинькины холсты с предивными узорами – в парусах, кораблях, рыбах, птицах, травах...
– Краску ты знаешь как варить, – продолжал Афанасий Петрович, – секреты свои старинные тоже, небось, не забыла. Доски я вам с Таисьей нарежу новоманерные, чтобы за холсты за ваши в Гостином дрались...
– Я золотом еще шить могу, – тихо сказала Таисья, –
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220